Варварская любовь - [59]

Надень их на голову и начинай считать.

Он закрыл дверь.

От темноты Франсуа затошнило. Он заморгал, но глаза отказались повиноваться. Потом из наушников послышалось поспешное дыхание девушки, так близко, будто она находилась в комнате. По явному ужасу в ее хрипах он смог вообразить ее.

Он продолжал вращать глазами, чтобы не упускать из виду бегущие ноги, рот, из которого вырывались ужасные вздохи. Последовательность кадров прервали другие ноги, эти шаги были тяжелее и быстрее. Потом девушка закричала, и послышался глухой, почти неслышный звук падения тел.

Давай, давай, послышался мужской голос. Сука! Потом только звуки – разрываемая, казалось, по всему телу одежда, визг, как будто ей затыкали рот. Потом последовало молчание, шуршащее и царапающееся. Потом вернулось дыхание. Его, ловящее воздух, походило на человеческое только тем, что почти превращалось в слова, ее – на пронзительный крик. Франсуа почувствовал болезненную эрекцию. Мужчина хрюкал все быстрее, а она дышала в судорожном ритме, изредка непроизвольно постанывая. Скребущий звук ткани о бетон утонул в отдаленном сигнале машины. Где-то со стуком опустилась оконная рама. Все кончилось тяжелыми мужскими шагами в тишине, наступившей слишком быстро. Шаги просто оборвались.

Зажмурившись, Франсуа прислушивался к ее стучащим зубам, к последним всхлипываниям и стонам.

После приличествующей паузы вошел человек и освободил его.

На улицу Франсуа вышел уже с деньгами. Мимо проносились машины. Косые лучи солнца освещали граффити и заделанные кирпичом окна, голубей на подоконниках и белые пятна помета от этажа к этажу. Он зашел на заправку на углу и попросил у кассира ключ от туалета. Гудела лампочка. Плитка на полу была грязная. Туалетная бумага свисала с края унитаза.

Он снял рубашку и положил ее на раковину, а потом взглянул в зеркало. Стянул брюки и трусы. Он хотел услышать голос девушки, но в туалете стояла удушливая вонь. Он приблизился к зеркалу. Открылись ребра и вкрадчивый стук сердца под ними.

Небеса за окном отказывались темнеть. Он пошел по Сан-Катрин, минуя фанеру в витринах заброшенных магазинов, пыльные ступени и треснувшие окна, покрытые сетками изоленты. Центр города был переполнен толпой, звучали пронзительные голоса, громко сигналили водители.

В церкви вот-вот должна была начаться вечерняя месса, и несколько человек еще ожидали исповеди. Франсуа стоял между скамьями и смотрел на святых, вырезанных в стене. Для них вера оказалась чем-то ужасным, болезненным и обособленным, и он задумался о том, были ли они избранными или Бог просто уже был в них, подобно недугу. Он вошел в исповедальню и сел. Дерево на другой стороне перегородки скрипнуло. Вильбро говорил то же самое, что и всегда. Застоявшийся сигаретный дым и запах лака вдруг вызвали тошноту. Вильбро стал повторяться, и Франсуа опустил заслонку. Он вышел из церкви и, дрожа, встал, задыхаясь на холоде. Он нашел адрес Эрнестин и деньги в кармане. Садилось солнце. Ветер с далекой реки шелестел листвой придорожных деревьев. Старики вышли на последнюю за день прогулку.

Квебек – Онтарио – Манитоба – Саскачеван – Альберта – Британская Колумбия

1977–1981

В двадцать лет Франсуа был все так же мал ростом, обзавелся редкими, как у китайца, усиками, а шевелюра его была неумолима, как у грека. Он давным-давно бросил работу служки при алтаре и когда сказал об этом бабушке, та ничего не ответила. Обызвествление, которое в конце концов добралось и до ее сердца, к тому времени уже добило мозг. Иногда ее глаза загорались, и она разражалась сентенциями о том, что церковь утратила бдительность. Les jeunes curés d’aujourd’hui![42] – горько сокрушалась она, как будто ее внук был одним из них. Но гневалась она лишь по привычке. Она не замечала отсутствия Франсуа, а он никогда не рассказывал об амурных приключениях, которые пережил за последние четыре года, и о своей первой любви – к проститутке с выпирающей грудной клеткой по имени Эрнестин. Потом бабушка умерла, сойдя с дистанции в противоборстве с веком, а век промчался дальше, неся Франсуа на спине. Франсуа продал фамильную Библию антиквару за два доллара.

В первую ночь он объяснил Эрнестин, что ничего, во что он верил, никогда не существовало – ни великого семейства, ни лучезарного отца: плоть всегда торжествовала над хлипкой душой. Он поведал ей о глубоком смятении, о своей внутренней силе. Не будучи семи пядей во лбу и действуя скорее интуитивно, она сбросила свой убогий халатик. Соски у нее были великоваты для ее грудей, а бельишко растянулось – слишком уж часто его снимали и надевали. Так и годы прошли.

После смерти бабушки он стал жить с Эрнестин. К тому времени он вовсю наслаждался жизнью лабораторной крысы, разве что ему наскучили ночные прогулки и одинокие вечера. Так ли уж плохо, если мужчины ищут дешевых удовольствий? Эрнестин нечего было рекламировать – она не была ни горячей азиаткой, ни пышнотелой черной, ни стройным импортным товаром из России. Она была доморощенная la pute générique[43]. И должен ли он беспокоиться из-за того, что ведет жизнь подопытного кролика, если жизнь эта беспечна и легка? В лучшем случае он потягивал газировку, комментируя ее привкус и количество углекислоты, угадывая популярные марки. Но деньги платили именно за «худшие случаи» – за то, чтобы он запивал таблетки пивом, мучился от головной боли и отрыжки и пускал по ночам такие ужасные ревущие газы, что Эрнестин удирала из постели как подорванная. Он ел протеиновые смеси и крутил педали велотренажера, а люди в белых халатах под анестезией брали образцы мышц с его бедра. Однажды какое-то лекарство оказало побочное действие, и он неделю не мочился. Он испытывал позывы, но напрасно простаивал над унитазом. Когда он спросил у исследователя, проводившего испытания, куда девается его моча, тот пожал плечами. Чудеса человеческого тела, чудеса науки, сказал ученый чуть ли не радостно.