Варварская любовь - [60]

Франсуа вышел на улицу и, осоловело глядя вокруг, подлечился хот-догом. Солнце удлиняло тени, а его дом теперь был рабочим местом.

Эрнестин тогда предупреждала его, что она – человек пропащий, что он достоин лучшего, но он не соглашался. В церкви он больше не появлялся. Теперь он вспоминал иные истории, те, что никак не были связаны с бабкиной религиозной болтовней, – о борцах, о воинах. Есть ли в нем хоть капля героической крови Эрве, в конце-то концов? Его ли это имя, несмотря на то, что Франсуа обходился без него первые шесть лет – сумбурных, но многогранных? Он вспоминал ветер прерий, солнечный свет, прорывающий сквозь облака с мощью геологических потрясений. Монреаль хотел привить ему вечные вопросы века. Они с Эрнестин представляют ценность, покуда целы их тела. Когда в город нагрянула Олимпиада, дела пошли на лад, и поскольку стадионы предоставили свои богатые охотничьи угодья, прежде одинокие пьяницы теперь шатались толпами. Когда Франсуа наконец добирался домой, Эрнестин спала, и от ее бедер исходил запах антисептика.

По вечерам им удавалось выбираться на пикники в парк; они рассказывали друг другу одинаковые истории: она вспоминала север, он – запад, где прошли их детства. Когда из-за приема очередного лекарства у него поднималась температура, он блаженствовал: ведь тогда она должна была высвободить ночь и нянчиться с ним. Dorloter, говорила она, j’va dorloter mon tit bébé[44]. Она прибиралась, зажигала дешевые благовония и читала бульварные романы, и порой даже в лихорадке его кровь вскипала, и тогда она издавала единственные стоны любви, которые слышали соседи.

В конце концов он начал интересоваться ее клиентами. Он и сам не знал почему. Это его мучило. Как-то после приема таблетки он показался медсестре, и та заметила: я не знаю, вы ли тут причиной или лекарство так подействовало, но давление у вас ужасно высокое. Он соврал: Non, pas moi[45]. Он вернулся домой в пять утра и дрожащими руками схватил Эрнестин за плечи. Она была только после душа, но пахла, как тренажерный зал. Эрнестин позволила ему восстановить право обладания, затем обессилела и не отшвырнула его, вцепившись в волосы. Она заплакала, как маленькая девочка, нос опух. Je t’aime[46], всхлипывала она, гладя ему шею. Ему хотелось содрать черные шторы, выплеснуть квартиру на улицу. Там шуршали шины, раздавались гудки, скрип тормозов, грохот грузов. Изможденный ночным созерцанием пустой улицы из-за пластиковой стойки забегаловки с гамбургерами, он прислушивался к занимающемуся дню. Это был он. Мир, открывающий свое звучание и свет без них.

Наконец он сказал ей, что надо все изменить. Больше никаких клиентов, никаких экспериментов. Нужно ехать на запад, пока не поздно. Он описывал ей красоту закатов над прериями. Но когда на следующее утро вернулся, все было кончено. Сорванные шторы кучей валялись на полу, хлипкая мебель была раколочена, и лежала записка: «François, tu es trop bon. Je ne t’aime pas. Au revoir»[47].

Он выстирал и снова повесил занавески, а крошечный чайный сервиз расставил на бандане в «огурцах». Вернул любовные романы на хлипкую, как полочка для специй, этажерку. Теперь он спал в кровати, которую ненавидел. Он не мог на нее смотреть, ему было противно лишний раз повернуться с боку на бок. Забытое ею карманное зеркальце собирало свет, который пробивался сквозь шторы. Сквозь вентиляцию под потолком проникали звуки просыпающихся, собирающихся на работу людей. Как часто он видел этот город подвешенным в утреннем свете, несущих миллионы таких же комнат, спящих грезящих тел, равнодушных друг к другу, столь многочисленных, что Бог не в состоянии коснуться их всех, как не может закатное солнце прерий коснуться простершихся к нему трав – острие одной травинки теряется в тени прочих.

Он съехал, не дожидаясь срока окончания аренды, и отправился автостопом куда глаза глядят. С каждой милей Франсуа чувствовал, как он сам раскрывается, вбирая в себя реки и горы. Во время своих ночных прогулок он беседовал с хиппи и понял, как им хочется именно этого, – и они спят, едят, любят друг друга, курят траву. Он благоговел перед их доверием, считал само собой разумеющимися их силу и астральные совпадения, которые допускает бродячая жизнь. Он воображал, что далеко отсюда, на бескрайней канадской земле найдется место и ему.

Дольше всего он ехал с одним дальнобойщиком, который делился с ним кофе и сэндвичами, а однажды бесконечно длинной ночью признался Франсуа, что любит одеваться как женщина и болтаться в таком виде возле стоянок. По радио крутили «Аббу», радость от доброты мира вспыхивала в душах, словно огни встречных фар.

До Торонто Франсуа добрался почти совсем без денег. Снял промозглую комнатенку в пансионе и всю зиму и весну проработал судомойкой; он довольствовался объедками и практиковался в английском, общаясь с помощниками повара. Он был несчастен и одинок, подрабатывал расчисткой снега и берег каждый пенни. Стараясь не вспоминать об Эрнестин, он предавался мечтам, чтобы не пасть духом.

Полтора года спустя он накопил достаточно, чтобы купить видавший виды зеленый «Форд». Машина была с деревянным жилым прицепом; едва увидев его, Франсуа подумал о том, что чувствует черепаха, неся на спине свой дом. Наконец-то наступила весна, и он снова отправился в путь, на запад. Сеть заливало дождем, и грузовик начинал чихать, впрочем, тут же высыхал от жара собственного мотора. Проезжая Манитобу, Франсуа подумал о своей бабушке-страннице. Он представил себе ее призрак на фоне пейзажа, всю силу ее неуклонного медленного продвижения вперед, навстречу вечности.