Варварская любовь - [57]

Считайте от одного до ста тридцати двух, дюжинами, потом сначала и так все время. Ни о чем не думайте, просто считайте. И смотрите на картинки.

Он вышел и закрыл за собой дверь. То, как свет исчез из мрака, напомнило Франсуа научно-фантастический фильм, где герой собирался телепортироваться в будущее, населенное лишь прекрасными одинокими женщинами. Проектор щелкнул, на экране появился слепящий квадрат, потом еще один. Возникло изображение дерева, ветки которого согнулись под тяжестью яблок. Франсуа сбился со счета на семидесяти двух, и ему пришлось закрыть глаза, чтобы насчитать восемьдесят четыре. Проектор загудел и щелкнул. В развороченном сарае стоял козел, его ноги были слегка расставлены, будто он остановился как вкопанный. Козел наклонил к камере морду в черных полосках. На голове у него торчали длинные изогнутые рога.

Франсуа продолжал считать, а каждый щелчок приносил новые картинки – надкусанное яблоко, чашу с блестящими вишнями, волосатую мужскую ногу с желтыми вросшими ногтями, собор Парижской Богоматери, горы, пуанты балерины, вид Нью-Йорка с высоты птичьего полета, мятую рясу, мыльницу в виде домика, розу, брусок тающего льда. Потом проектор выключили, и Франсуа оставалось париться и ждать, пока с него не сняли трусы.

Зачем мы те… э… это делали? – спросил он, моргая на свету в офисе, который раньше казался темным. Мошонка и бедра ощущали приятную прохладу.

Смысл всего этого, сказал человек, в изучении сублиминальных реакций.

Что значит «сублиминальных»? – спросил Франсуа, но человек помахал рукой и ответил на плохом французском, еще более таинственно, что аппарат измеряет изменения по мере возбуждения.

Пока Франсуа соображал, что это значит, человек достал из ящичка двадцать долларов. Не забудь вернуться через три дня, сказал он. Второй тест – это нечто особенное.

В каком смысле?

Сам увидишь, сказал человек и отдал ему деньги.

Пока тянулись морозные январь и февраль, письма Франсуа пересекли страну, добравшись до несуществующих меблирашек, до почтовых отделений в тихих городках с давно построенными заводами у песчаных дамб. Письма без обратного адреса хранили месяц или два, а потом выбрасывали. В этих городках долго жил некий человек, отстраивая заново свою жизнь. Он гремел дверью в пансионах. Он десятилетиями помнил по имени всех девиц из давным-давно прогоревших борделей.

Почти сорок лет он искал работу от Онтарио до Аляски – работу шахтера, лесоруба, строителя дамб и трубопроводов. Он жил с полуэскимоской из-под Фэрбенкса, у которой было от него двое мальчиков, с ирландкой в Ванкувере, жил и с другими, рожавших детей всех рас и цветов, и с француженкой в Манитобе, которая нравилась ему больше всех, сын тоже был от него – вне всякого сомнения. Однажды, когда он заехал к эскимоске, ее там не оказалось, а дом занимала другая семья. Ирландка умерла от пневмонии, а ее детей, как он слышал, раздали по сиротским приютам. У нее была дочь от него, как она заявляла, и именно эту девочку он однажды вдруг вспомнил, лежа с проституткой. Молодая женщина встала и подошла к зеркалу. Она надела летнюю шляпку, взяла длинную ленту и обвязала поля, так что концы свисали на ее голые плечи. Постепенно он осознал, что уже это видел: дочка, которая предположительно была его и которая таскалась за ним по пятам, куда бы он ни шел. Как-то раз, стоя в дверном проеме, она натянула на себя шляпку и обвила ее лентой. Сейчас ей должно быть столько же, сколько девушке у зеркала, она была рыжая, а у этой волосы темные. Он встал, оделся и весь день ехал в Ванкувер. Он посетил каждый приют, но забыл, сколько прошло лет, а она уже выросла, или умерла, или ее удочерили. Потом он помчался в Манитобу. Дом снимала другая семья, женщина и сын исчезли.

Работа держала его трезвым, но по мере поисков появилось больше времени и причин для пьянства, пока поиски не превратились в скитания. В детстве он был самым маленьким в семье; случалось, в холодные зимы суставы у него болели и опухали, пока не становились похожи на старческие, а колени и локти напоминали луковицы. В тот день, когда доктор предрек, что он станет калекой, он выполз из дома к поленнице. Он вытащил самое большое полено, которое мог поднять, и стал его выжимать. Каждый день он упражнял в лесу свои сучковатые руки. Несмотря на боль, он смог вырвать гнилой пень и раскрошить его. Мускулы приняли форму кривых костей, и он двигался неуклюже, но уверенно, как рыцарь в доспехах. Он верил, что боль при этих подвигах его только укрепила. Но видение девушки, повязывающей ленту, подкосило. Дома, которые он построил, обветшали, и, куда бы он ни возвращался, никто его не помнил. Он продал все имущество, чтобы хватало на выпивку. Он пересек прерии на товарняках. Последние весенние дожди взбаламутили распаханную землю так, что она начала отражать небо. Иногда он просыпался и видел безымянные пустые пространства. Сквозь тучи пробивался слабый свет; но он не был религиозен. Он вспомнил очередной город. Клерк в пансионе его узнал и стал рыться в кипе писем, пока не нашел одно, пришедшее недавно и потому запомнившееся. Фрэнк, сказал он. Точно. Вы останавливались здесь в шестьдесят втором? Фрэнк кивнул и взял письмо. Бывают же на свете люди, которые ничего не забывают.