Варнак - [48]

– Что, Оль? – спросил он.

    Она замерла. Не стало слышно дыхания.

– Убить хочешь? За что?

    Тишина. Ну, хорошо хоть, что не рубанула сразу, в панике-то. Не сможет ведь убить – только поранит сдуру, вскроет шею. И будет тогда Пастырь отходить долго и мучительно, истекая кровью и задыхаясь.

– За что, Оль? – повторил он.

– За Хана, – прошептала она тихо.

– Ух ты… Это что ж так?

– Мы с ним… В общем… дружили мы.

– Это как же? – опешил Пастырь. – А Вадька мой?

– Да что твой Вадька! – усмехнулась она. – Кому он нужен был, Чекурёнок твой беспонтовый…

    Ну, ты это зря, девонька!

    Пастырь одним резким движением подбросил тело вверх, перевернулся на левый бок, лицом к Стрекозе, вытянул руку в надежде перехватить топор.

    Да только показалось это ему. На самом-то деле – едва-едва шевелясь перевалился с боку на бок, наверное, как раненый медведь.

    Что ж ты так напился, варнак?

    Она, не дожидаясь, махнула топором куда-то в переносицу.

    Пастырь вздрогнул и проснулся.

    Стрекоза тихонько сопела за спиной, уткнувшись носом ему в шею, щекотала своим дыханием.

    Он осторожно поднялся, взял бинокль и, пьяно пошатываясь, отошёл к слуховому окну, открыл.

    Вечерело. Мелко и густо накрапывал дождь. Аиста на вокзальной крыше по-прежнему не было видно. И у входа в вокзал никого, как нет и костра. И на мосту часового не заметно. Сдулись пацаны, утратили всякий порядок вместе с командирами. Остался там из крутых только Ведро, если жив. Но он, похоже, слишком мягок, чтобы удержать паникующую пацанву в узде. Станут ли его слушаться?

    Где-то в стороне Первомайской тресканула вдруг автоматная очередь. Пастырь повернул бинокль в ту сторону. Но за домами, в наползающей темноте, ничего не было видно. А там, вслед за первой очередью, затрещали ещё и ещё. Захлопали одиночные пистолетные выстрелы.

    Водя биноклем по окрестностям, Пастырь вдруг ошалел от увиденного: по Гамзатова промчался Камаз! Вырулив к Краснопресненской, он кое-как вписался в поворот и – половина по дороге, половина по тротуару, выпучив очумелые фары, чадя чёрно-синим дымом – рванул к площади. В кузове трепались четверо настороженных мужиков при автоматах. Ещё один сидел у борта, схватившись за голову, болтаясь как гэ в проруби. В углу кузова, собравшись мятой половой тряпкой, валялся ещё один и бился о металл головой, которой, похоже, было уже не больно. Едва Камаз вылетел из-за поворота, в след ему, наверное, долетела брошенная граната – рвануло, посыпались из окон тесной улочки стёкла. Мужики в кузове припали к днищу, заорали что-то перекошенными ртами.

– Хм… – произнёс Пастырь, до слезы в глазу всматриваясь в происходящее. – Это кто же у нас в гостях?

    Это не братцев ли кроликов эскадрон летучий? Кто бы ни были эти весёлые ребята, а встречаться с ними не с руки. И чем скорей Пастырь выведет Стрекозу из города, тем лучше.

    Пионеров жалко. Не позавидуешь пацанам, если эта шобла доберётся до вокзала… Или уже добралась? От кого они драпают-то?..

– Что там? – сзади завозилась Стрекоза, приподнялась, прислушиваясь к стрельбе, которая плеснула теперь в другой стороне – ближе к садам. Ох как всё недобро-то!..

– Ничего хорошего, Оль, – отозвался Пастырь.

    Мучила жажда. Губы покрылись липкой гадостью, усохли, а язык болтался во рту, как тёрка. Зря он так с водочкой, зря. Хоть спускайся теперь на улицу, к луже.

    Она подошла, встала рядом, прислушиваясь, вглядываясь в наползающий с запада сумрак.

– Нехорошие ребята пожаловали в Михайловск, – сказал он. – Поэтому, Оленька, завтра я тебе раннюю побудку объявлю, очень раннюю. Хорошо бы прямо сегодня в ночь уйти, но фонарь мой, которым я тебе в голову запустил, на вокзале остался.

    Стрекоза вспомнила, видать, его акробатический этюд – ухмыльнулась.

– В караулке лежит, – кивнула. – Я его потом нашла, подобрала.

– Угу. Ты вот что, девонька, ты ложись давай и чтобы до утра ни рукой, ни ногой не дрыгнула. Поесть у нас всё равно нечего, а кто спит – обедает. Лапшицу оставим на утро пожевать.

– Я уже не хочу спать, – покривилась она.

– А я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Я установку даю. Спать до утра. И всё. А я пойду к луже спущусь, пить хочу до невозможности.

    Выдернув из балки топорик, он прихватил коробку из-под лапши и, кивнув Стрекозе, спустился в подъезд.

    Если бы не посеял, дурень, свою фляжку, не пришлось бы сейчас красться на неприветливую улицу по притихшему подъезду, в котором каждый скрип, шаг и вздох отдаются в затылке выстрелом.

    Постоял у выхода, прислушиваясь. Пальбы было не слыхать больше. Через распахнутую дверь тянуло в подъезд вечерней дождевой свежестью. По-осеннему стремительно темнело. Пастырь выждал несколько минут, вдыхая этот вкуснейший воздух, прислушиваясь. Потом вышел наружу. Постоял, озираясь, выискивая в темноте, где блеснёт в редком лунном свете зеркало лужи. Высмотрел и поскользил по грязи туда. Упал на колени и сначала выполоскал рот и напился, осторожно втягивая губами воду с поверхности. Потом наполнил коробку из-под лапши. И только тогда поплескал прохладной и пахучей воды в лицо, пофыркал, стараясь не слишком громко. Кое-как утёрся рукавом и уже хотел подняться с колен, когда в голову сзади упёрлось что-то твёрдое и холодное.