Вариации на тему - [23]

что это случилось с тобою.

Вот и время пришло,

как Толстому, восстать,

выйти в звёздные двери.

Надо выйти совсем.

Не выйдет на время.

2

Рабочий день раздела вечных вод,

тяжёлый день создания небес,

когда душа пускается в полёт,

едва взглянув на пригородный лес,

на вечное скопление машин

у въезда в придорожный ресторан,

на два окна в мерцающей глуши,

на три других светящихся окна

родного дома, брошенного раз

и навсегда, оставшегося вне

достижимости её скользящих глаз,

невидимо открытых и во сне.

И вдруг заметит среди ста дорог

себя в машине, словно в клетке птицу,

ну, то есть, тело в звуках «Abbey Road»,

забывшее, куда оно стремится.

3

Среда. Под серым одеялом

застыл, остекленев, пейзаж.

Не мало ли тебе? Не много,

и сожаления с утра

поднялись, словно птичья стая,

в висячем воздухе морском.

Проснёшься, о себе не зная,

в обнимку с девушкой-тоской.

Пока она готовит кофе

и режет сахарный арбуз,

ты чувствуешь – не так уж плохо,

что нежная подруга грусть

отпустит понемногу сердце

в его загадочный полёт,

и, счастью своему не веря,

добавит кофе и вздохнёт.

4

Вот быт, разлапившись, ползёт

за мутный горизонт – в кухонный угол.

Висят слова: «чернуха», «креозот»,

«тариф», «сопло» и почему-то «ухо».

Спокойно-страшен пригородный быт.

Как будто бы за тыщу вёрст Манхэттен.

Все бодрствуют. И только муза спит.

Не на работе. Девка не про это.

Вот, босиком то в ванную пройдёт,

то небо осенит зевка зияньем.

Но тронется невыразимый лёд

и захрустит на дальнем расстоянье.

Метафоры проснутся по кустам,

и задрожит звезда в созвездье Рака.

Так звук летит по утренним дворам

от грохотанья мусорного бака.

5

Особенно по пятницам она,

нащупывая грань того порога,

увидит в чёрном омуте окна,

как в ночь Луна спускается полого.

Высвечивая ярко материк,

сидящий прочно на церковном шпиле,

и у бензоколонки грузовик

«U-HAUL»,[6] где фары выключить забыли.

И в их лучах неторопливый снег

плывёт в шабат на грешную планету.

В такие ночи кажется, что не

сходится судьба с душой, и мы за это

должны платить бессонницей, и вслед —

мигренью гулкой утреннего быта.

Но на углу горит сугробный свет:

аптека до полуночи открыта.

6

Вот так мы сводим счёты с бытием,

сводя себя на нет в броске навстречу.

С утра как соберёшься за вином,

глядишь – уже субботний вечер.

Привычно ждёшь друзей, поднимешь тост.

Приветственно ответит телевизор.

Декабрь, суббота, Рождество, North-East.

Ты точно наливаешь, как провизор,

в прозрачный конус медленный портвейн,

а не плодово-ягодное пойло.

Он растекается по нежной дельте вен

волною блюза, и уже не больно:

вприглядку с одиночеством верстать

свои несуществующие книги.

И голос, жизнь читающий с листа,

снотворным мороком напитывает веки.

7

По воскресеньям свет стоит над городом сухим,

и паства тянется с пустеющих парковок.

На свалке городской курится вечный дым,

и едет в бар любитель-антрополог.

Там он найдет следы скрещенья рас,

инбридинга угрюмое надбровье.

Там «Bourbon» пьёт немногословный WASP,[7]

брюнетка пьёт кампари цвета крови.

А бармен мечет сдачу, словно он

в большой игре переодетый шулер.

А тот, в углу, за кружкой, он давно

устал и незаметно умер.

К полуночи пустеет местный бар,

лишь два ирландца кий заточат мелом,

да кто-то в заднем зале до утра

так безнадежно в стену мечет стрелы.

Римские заметки

* * *

Я, когда гулял по Риму,

Думал, смерть промчится мимо.

Так и есть: безумный скутер

меня с кем-то перепутал!

* * *

Чуден Тибр при тихой погоде.

Редкая птица не долетит до середины Тибра.

* * *

Жена моя жизнь! Я сегодня до боли

люблю со стаканом Frascatti стромболи.

* * *

От Via Condotti до Via del Corso

гуляют подростки огромного роста.

А два переростка с усами под носом

несут в остерию с лазаньей подносы.

* * *

От Piazza di Spagna и Piazza Navona

колонны гуляют до Piazza Colonna.

* * *

Вдохнёшь с наслажденьем Partagas Maduro,

воскликнешь: о небо, о пицца, о Nastrа Azzuro!

* * *

На ухо шепну ей с улыбкой несмелой:

на ужин хочу баклажан с Рortabella.

О, беладонна, о Донна, о Белла…

* * *

Я вижу воочью в бессонные ночи

моих итальянок порочные очи!

* * *

Внутри Колизея, где мёртвый песок,

лежит недоеденный пиццы кусок.

* * *

Трамвая безумные дуги,

бездонная пасть переулка.

Я остановился, не веря:

я снова иду по Трастевере.

* * *

Японские лица на Piazza Venezia.

Скучает полиция, клацают блицы.

* * *

Ottaviano, Lepanto, di Spagna,

Cavour, Barberini, Cipra, Anagnina.

O, metropolitanа, metropolitanа!

* * *

На стенах капелл у рассветного моста

влажнеет в озёрах текучего воска

бесшумно хрустящая охры короста.

* * *

Флоренция. В воздухе мята и сера.

Мы курим и смотрим на зуб Бельведера.

* * *

Сухая жара, подъём обожжённый.

Сестра-неразлучница неосторожно

сосуды засохшие тронет тревожно.

О, римского мусора запах безбрежный…

* * *

В галерее Боргезе

мрамора грозди

растаяли в пасти

трёхглавого монстра.

* * *

На каменном дне у Святого Петра

я в небо пустое глядел до утра.

* * *

Мы жили когда-то в Castel Gandolfo.

Над озером плавало лёгкое облако.

Я – в Рим по делам, и утренний поезд

сквозил через рощи седеющей проседь.

* * *

По Via Vittorio Emmanuele

проходит дождь, как дрожь листвы.

Толпится паства у капеллы.

Но все войти и не успели,

пока сырой асфальт остыл,

пока не развели мосты.

* * *

Напротив Трастевере – там жили евреи —