Вариации на тему - [21]

Часовщик

Там часовщик в своей берлоге

подводит вечные итоги,

и тикает нутро часов.

Его бессменная свобода,

его без возраста черты

напоминают мне о чём-то,

что я давно уже забыл.

Когда-то я здесь пиво пил

и в ближний парк гулять ходил.

Скорей всего, китаец он

(а не кореец, не японец),

но из провинции далёкой.

Мычит на странном языке,

и ing’а гул в гортани донной

плывёт на тёмном языке,

верней, не выйдя из гортани.

Когда-то я там рядом жил,

любил, дружил, потом уехал.

Китайца вижу много реже,

часы другие приобрёл.

И их чиню теперь в другом,

не азиатском, новом, чистом,

аптечном, хинном и искристом

обычном заведении.

Но иногда я проезжаю,

приторможу, гляжу: вот он,

согнувшись низко и безмолвно,

корпит неумолимо долго

над скорлупой моих часов.

Тот мой заказ давно просрочен,

мной не получен, в срок не сдан.

Китаец мой сосредоточен

и в вечный бой идти готов.

А я – в китайский ресторан.

* * *

Анатолию Кобенкову

«Сестру и брата…» Толя, для тебя

весь мир – сестра и брат. Прикосновенье

прокуренною кистью. Полюбя,

становишься ты близким на мгновенье,

потом на век. Ты помнишь этот век?

И он прошёл, и ты. Вслед за тобой

летят снежинки твоих лёгких строк,

как братский снег за светлой Ангарой.

Так ты и жил: в разрез, и на разрыв,

и навзничь. Но безумною тоской

наш стол накрыт, когда осенний дым

плывёт над первой павшею листвой.

Как мастерил, как вязью метко плёл,

как уходил в себя, собой играя!

Но там сквозил невидимый предел

обманчиво легко, в разрыв по краю.

В пути замёрз заморский мой ответ

на стрелы электронных писем ночью.

Тебя предупреждал я о Москве,

когда текли сквозь дым мы общей речью.

Да общей, вот такие, брат, дела…

Той речью мы породнены навечно.

Перекрестись, шевелится зола,

и лайнеры в ночи дрожат, как свечи.

Они летят на запад, на восток

и в никуда. Висят, как те созвездья,

и строк твоих целительный глоток

напоминает, что мы снова вместе

там, где за сопками – Ирадион. Живой Байкал

за Мёртвым твёрдым морем…

Прости меня: чего я наболтал!

Конечно, это горе, Толя, горе.

Гурзуф

Гурзуф маслянисто отваливается

замшелым телом,

открыткой глянцевой

по волне пены.

Я стою на палубе, с набережной крики.

Тот момент мимолётный,

незабвенный миг.

Ситец, пижамы, бельё на балконах,

козы на взгорье, дымок шашлычный.

Всё же, наверное, жизнь – не горе,

а просто разлука с делом личным.

Берег всё дальше, и лица близких

плывут по сумеркам за Карадагом, Форосом.

Звук летит до Феодосии над волнами, низко,

тающим голосом,

греческим островом,

невидимым, нелюдимым, дымным,

почти забытым на расстоянии.

Чего уж таить: полвека были,

полвека истории – заржавленным остовом,

как подбитый танкер в чаще кораллов,

и эхо неба как гул из раковины.

Пока слышны голоса, но довольно слабо,

уже всё глуше, ещё не сдавленно.

* * *

Усреднённый, согласно утруске,

иссушённый, согласно усушке, —

вот надел. Он, наверное, так же

плох, хорош ли, ни хуже, ни лучше.

Для тебя, невозможный, понятно,

говорю: не спеши в свою клетку.

Не грусти по тому, что там станет.

Будешь ты, как и я, с расставаньем

расставаться то утром, то ночью.

Серы кошки любви на рассвете.

Далеко плачут взрослые дети.

Тих и чист одиночества вечер.

Введенское

Возле Семёновской взять левака:

азербайджанец, Чечня или Нальчик.

Дальше – Бурденко,

Лефортова остров.

Словно висящий в сознании остов

в отсвете города – вроде огня.

Неизменяем знакомый уклад

в этой безвременной летней метели.

Я приезжаю сюда иногда.

Это отрава моя и отрада.

Словно лечебная эта беда

в чаще древесно-гранитного сада.

Всё здесь по-прежнему, даже трамвай.

Рельсы, ведущие в мутную бездну

фабрик и складов, в Кукуй, Разгуляй.

А за оградой – немые слова,

пластик цветов и иссохшие вести.

Пыльный гранит и медленный шорох,

крылья улыбки на мертвенном камне.

Я обращаюсь к лефортовской ели:

где мне искать эти старые тропы?

Вот и бреду к чугунным воротам

весь по колено в июньской метели.

Город

Город – не нагромождение

камня, дерева, цемента, пешеходов,

отбросов, пленной воды, шумов,

утренних и ночных, пронзительных

и сдавленных. Это – давление поля,

память боли и счастья,

whatever comes first,[5] как говорят

в страховом полисе.

Въезжая в этот город,

ты не застрахован ни от того,

ни от другого, когда, взорвав

ракетой выхлопа туннель

вертикального гаража,

вылетаешь на крышу —

и неожиданный свет Адриатики

дарит тебе ту же вечную, подгнивающую

суету Местре, которая открывалась

бедному Владиславу Фелициановичу

при прощании с любимой.

Воистину, одно из редчайших мест,

где душа плывёт – по Большому Каналу,

не заплатив два евро за катер,

потому что прозрачна,

и находит свою влажную нишу

между ущельями гетто

и нагретыми кипарисами Острова Мёртвых.

Она ест мороженое на набережной Мурано

со спутниками, с которыми нет

ничего общего, кроме одного:

седьмого чувства. Оно витает,

как воздушный змей над ржавым

румынским крейсером, над

каменной баранкой, над Мерчерией,

над всем этим тонущим в закате и гнили

счастьем, и на минуту кажется,

что время остановилось

в этот текучем и тонущем месте,

где место встречи с самим собой

изменить нельзя.

* * *

Две лодки по реке пустынной,

дорожкой лунной вдоль лесного берега.

Закат слабеет над смурной Америкой.

Над дельтой дальней – ни дождя, ни снега,

ни стога, ни Стожар. И только ветер

гуляет по холмам, по ветхим крышам.