Вариации на тему - [19]

когда луна осенний ножик вынет

и память виноватого найдёт,

озимые, где слабых бьют навзлёт,

замёрзнут наконец,

и ночь закатом,

печалью царственной

отметит этот холм, —

там всё останется.

И на затихший дом

сойдёт покой,

и только запах быта

оставит след в душе

молочно-мутный.

Там живших

след простыл

и ставня, как бельмо,

глядит на лес

сквозь пепельное утро.

Но также в пустоту,

в разбитое окно.

* * *

В погасшем бездонном зале – море немых голов,

лишь два лица светятся, – Боже, спаси.

Все затаились, ждут сокровенных слов.

Но не дождёшься в сумерках, как ни проси.

Светятся лица их в пустой темноте,

словно родное слово в сверхзвуковой сети,

кто-то собрался спеть, но вовсе не те, не те.

В этой молве таких губ в толпе не найти.

Свечи мерцают вслух, и стекленеет зал,

горстью рябых монет звенят наобум.

Я до того от стоячей воды устал,

мне до предсердия сердце заполнил шум.

В этом зале мерцают две пары текучих глаз,

две осаднённых души, заговоривших вхрип.

Так постепенно светлел безнадежный зал.

В эту ночь мне приснилась пара летучих губ.

Поэты в Нью-Йорке

Мне снился сон про нашу жизнь,

и было жаль, что это только сон.

Там Гандельсман и Mандельштам

несли подержанный диван.

Там Пастернак переeзжал,

и в Квинс ушёл вагон.

По парку, мокрая насквозь,

бежала в неизвестность дочь

озёрного царя

и улыбалась вслед.

Тянулся с ярмарки народ,

Блок шёл на обед.

Вшит в добровольческий мундир,

пустой жевал мундштук.

В ночи горел неоном сыр,

звук был морозно-сух.

Машинская несла морковь

сквозь стынущий Ньюарк

по бессарабице дворов

под временный кирпичный кров.

И было пусто, но светло

идти сквозь чуждый мрак.

Там месяц, словно уркаган,

выл в атлантический туман

на странный абрис звёзд.

Он безнадёжно пропадал,

но, выпив, сжалилась судьба —

он девой был спасён.

Безмолвен сумеречный дом.

Алейник с Друком спят вдвоём,

как только в детстве спят.

Во двор двенадцать негритят

бегут, как свора октябрят

бежит на Первомай.

Я спал и видел, что в окне

на тёплом сумеречном дне

мерцал обычный рай.

Чужого не было лица.

Потом я повстречал отца.

Он что-то мне сказал.

И засмеялся, и просил

почаще заходить

на чай, на рюмку, на стихи,

на дачный керосин.

А я проснулся, позабыв,

что был совсем один.

Читал в кровати до утра

ночную книжку, пару глав,

про то, как я не жил.

Над миром

Который год над городом висит промокший войлок.

За горизонтом безнадёжно сушат порох.

Молчит «Аврора». Медленный Гудзон

трепещет. Газолиновые волны

щемящей дымкой улетают вдаль:

к Неве, Ньюфаундленду, за полярный круг,

где шапкой термоядерного взрыва

сияние небес висит невыносимо.

Новая Земля: мишень Хрущёва —

непостижима в водородной гари.

А с Ноева ковчега зырят твари,

как экскурсанты с борта корабля.

Конец столетья. Ликованье душ

вольноотпущенниц решением ОВИРа.

Зелёный мягкий пропуск на три мира,

где гражданин, и всуе обиватель груш,

свободен в выборе истории и сыра.

Открытый мир нас ждёт, разинув пасть,

и мы готовы сладостно упасть

в глухую ностальгию невозврата,

к любым воротам, где нас больше нет.

Дана одна лишь жизнь,

в чём мы не виноваты.

Я – в аэропорту у дикого плаката

«Air India» с гагаринской улыбкой,

с тобой невстречи жду в конце эпохи зыбкой,

невстречи жду с тобой,

печален, счастлив, нем.

* * *

Зима живёт своей судьбой,

А за окном стоит она.

И снег жуёт, и лапки прячет.

Ведь холодно, и грач маячит,

И в небо падает луна.

А за последним поворотом,

У остановки городской

Закутанный, усталый Ленский

Наедине с самим собой.

Один – среди тоски людской…

Стоит, глаза в газету прячет.

И мелочь ищет – чуть не плачет —

В перчатке мерзнущей рукой.

* * *

Я читал стихи тёткам в норковых шубах.

Платил по счетам, глотал фильтрованный воздух,

но по утрам шевелились тёплые губы,

повторяя сны, что дремали в прокуренных лёгких.

Сны, где фут равен донному метру ночи,

долгота равна возвращенью лета.

Суета поглощает, как губка, водицу речи,

и в её остатках видится так, как будто.

Я оденусь как все: вот – рубашка, галстук.

Я надену очки, чтобы видеть грани.

Но, как ни рядись – остаёшься всегда посланник,

последний вестник, даже когда по пьяни.

Так и будет: ночь поёт Гельдерлином,

а слова – гирлянды с засохшей ёлки.

Праздник кончен, но есть в молчании долгом

два намёка, ну три – на пять кривотолков.

Заплатил за свет, за синий компьютер,

почитал что-то тёткам в норковых шубах.

Всё же бьётся сердце в висок, шевелятся губы,

блики слов собирая чудным покойным утром.

Когда выдохнешь вслух отцеженный воздух,

прогуляться выйдешь на берег ночи,

остановишься вдруг, встрепенёшься речью,

обернёшься снова на собственный оклик.

* * *

Как астма Пруста,

Дышит дальний отклик.

Друзья судьбы воруют лист с куста.

И, в общем, удивительно проста

Загадочная формула искусства.

Ну, дважды два есть пять…

Однажды лебедь, рак и щука…

Опять ты за своё, беда.

И думаешь: не выдохнешь ни звука,

Но страшно лишь начать.

Ура, к нам едет!..

Не доехал, помер.

Застыл обед – как стынет кровь племён.

Мы поимённо вспомним тех, кто умер,

И тех, кто будет, —

Всех, кого не стоит.

Всё, что люблю —

Так это ствол и остов,

Последний зов, равнина,

Твой бездонный зов.

Позитано

Погода меняется, молочно-серая

мозаика Средиземноморья.

Квадраты каменных домов

разбросаны по утёсам

тронутых мхом деревьев.

Словно разбита огромная серая ваза.