Вариации на тему - [25]

Но ему не нужна твоя жертва,

пей страстей голубой лимонад,

я и сам люблю тебя, но больше —

перед сном холодный виноград.

Кто-то пишет, успевая к сроку,

золотые строки про всех нас,

кто-то утром вышел на дорогу,

собираясь на всю жизнь пропасть.

Хорошо в культурном Вавилоне

между двух зеленоватых рек

заглянуть к Роману или к Моне,

где солянкой дышит человек.

Он не глуп – толоконный лоб,

он не скуп, сидит в углу,

заказав на всех икру,

он по-своему не глуп.

А у Мани от «Армани»

золотой в мозгу шуруп.

Поутру, поутру, не сыграть ли в бу —

риме нам с крошкой Ру.

Вот – суд, вот – дзот,

а там – дот, дот. ру,

мы опять не ко двору.

Послушайте, ведь если люди выживают,

значит, это кому-нибудь нужно,

значит, кто-то хочет докурить по последней,

но слушайте:

нам ужин прощальный не нужен,

пропали и друг мой, и враг,

и парень ведёт недотрогу

в черёмухой полный овраг.

И там он её заломает

и лифчик в горошек сорвёт,

в сосудах гормоны играют,

её уж ничто не спасёт.

Но время ещё не настало

её – от любви умирать,

сестрёнка, отдайся ты брату,

чтоб запах родной до утра

под сводами райского сада,

где больше цветам не цвести,

кончается время икры,

уходят, уходят Soldatten,

и ананасы в шампанском

к их холмику не донести.

Вот и всё, смежили очи чёрные,

и когда распили на троих,

словно в опустевшем коридоре

зазвучал прощальный лейб-мотив.

Говоря как частное лицо деепричастному лицу,

свисая с площадок:

бессонница, омар, тариф,

и длинный список

актёров с камешками фраз, и что

конец предельно близок,

но это вовсе не про нас.

Вот лестница, вот сеновал,

я каталог прочёл от Блумингдейла,

синод и сенат замело на сто лет,

замёрз ледокол министерства.

Вот желвак на щеке,

вот батон на столе,

Пикассо на стене,

человек вот, усталый от сердца.

И не разойтись, а потом не уснуть,

а так ведь хочется покоя,

и чтоб легко на свете жить,

и энергичною рукою…

да только некому служить.

Души прекрасные порывы

туши, как таянье свечи,

когда не пьём четвёртый день,

ты посмотри, как мы красивы.

Жить хочется, но говорят,

что в мире есть такая карма,

которую и «Солнцедаром»

с бычком в томате не пронять.

Не спится мне, такие сссуки,

пиши-пиши, им невдомёк,

и замыкается виток

почти смертельной подоплёки.

Но в мире есть такие области:

шумерская или скифская,

и склифосовская-ямская,

где на костях последней доблести

стоят колонны из песка.

А мы, на волосок от смерти,

себе находим оправданье,

мы не рабы, но наши дети

с дежурным пионерским пеньем

поганки ищут утром ранним.

В тумане пригородный поезд

везёт похмельных грибников,

малыш уж отморозил пальчик —

и был таков.

Но – ищут пожарные, ищет милиция,

где бы им с ним бы распить на троих —

в мёрзлых витринах их тёплые лица и

в гулком дворе замороженный крик.

А он в прокуренном вагоне им

Кьеркегора продавал,

его весёлая обложка

старушек била наповал.

Подходя постепенно к далёкой черте,

ты вздыхаешь легко, покоряясь судьбе,

а куда ты уходишь, там нету имён,

только молча зияет оконный проём.

Нет ответа на эти вопросы,

только воет норд-ист, как в ведро,

вот ты, выкрашена купоросом,

замерзая, стоишь у метро.

Мы на улицу все, на дорогу,

на морозную ту благодать,

то учащиеся, то матросы,

слесаря, а то… твою мать.

Там проспектами в траурном марше

воронеют центурий шелка.

Хороша была девушка Саша,

хороша, но уж слишком легка.

Вот и выпьем стакан на плаву,

тот, гранёный, за русские косы,

а потом, закурив папиросу,

по-мужски помолчим на луну.

Ночь меняет рассвет на полслова,

мордой в студне наш дружеский стол.

Поздний поезд идет в Комарово,

в камышах застывает весло.

Поздний лес облысел, роща правая

шелестит на прощанье слова,

и какой барабанной Полтавою

обернулась любая Литва.

Что ж, у мутности рюмки бездонной

в том шашлычном дыму голубом

появляется в облаке банном

исчезающий образ Его.

Он молчит, да ему не до нас,

Днепр далек, он этим и чуден,

поцелуй высыхает Иудин

на поверхности гипсовых глаз.

До поры никому не понять,

что нам сделало это столетье:

игры в бисер в полуночном свете

на рассвете – другая игра.

Хамсин

[8]

Я обменял шекели на пиастры,

разделил канделябры на восемь.

Научился кашлять по-итальянски

(как Горький на Капри),

но так и не научился писать песен.

«Тахана Мерказит» смешалась с Термини[9]

и с Казанским,

аравийский хамсин сдувает пену

с тополей на Пресне.

Когда о небе, я уже не понимаю,

речь идёт о каком глянце.

Да и вообще, больше не важно «как»,

только «если».

Например, если ты со мной —

это и есть дома.

Значит, и без меня Гудзон

листьями выстлан, как золотой чешуёй ножны.

Когда-то думали так:

чокнулись мыслями за чаем —

и на боковую.

А оказалось – дрожать на ветру насквозь

совсем не сложно.

Осторожно, двери закрываются, но ты

уже совершил поступок,

ступил в другую жизнь,

ты вечно ищешь

всё ту же нежность.

Кривится пространство, но правдиво время,

и оказывается, что любая комната безбрежна.

Когда-то казалось, что март всерьёз

струится вниз к переименованной площади,

книги говорят вслух, всё обещано

и друзья навечно.

Оказалось всё гораздо яснее и проще:

ничего нет, и ты наедине

со своим детством

и своей речью.

Следующая: Курская-кольцевая,

пересадка на Виа деи Сципиони и Бен Ехуда.

Много школьников, начало уроков,

конец года.

И блудный наш брат вместе с нами

через восемь минут сегодня утром

увидит обещанного пророка.