Вардананк - [267]

— Багрянородный затрудняется решить вопрос о помощи также и потому, что, как заверяют армянские князья наших западных областей, Азкерт обещал полную свободу исповедания вашим армянам, но вы не желаете внимать слову примирения, упорно готовите мятежи… — заявил Анатолий.

— Ложь это, низкая ложь, клевета армянских князей-предателей! — воскликнул азарапет, дрожа от возмущения.

— Багрянородный, конечно, не преминет помочь вам, как только представится возможность! — очень ласково, с улыбкой заверил Элфарий. — И вскоре, вероятно, эта возможность представится! Не теряйте надежды!

Император размеренно и апатично произнес:

— Окажем вам помощь… после… Но вам не стоит ждать здесь. Возможно, что это произойдет не скоро. Да минуют вас опасности в пути.

— С твоего соизволения, Багрянородный… — вмешался Анатолий. — Пусть хранят в памяти армянские князья, что мы видим страдания армян и всегда готовы помочь им.

— Конечно, несомненно! — подхватил Элфарий. — Страдания армян — наши страдания!

Когда покидали дворец, азарапет, горестно покачивая головой, прошептал:

— Господь всемилостивый да поможет стране Армянской…

С моря дул колючий ветер, старику азарапету было холодно, он дрожал, слезы стыли у него в глазах. Когда вошли в дом, азарапет остановился посреди комнаты и, потрясая поднятыми кулаками, стал кричать:

— Вернусь на родину — ноги умою первому встречному армянскому воину, на родине камни буду таскать, корчевать пни буду, но к этим двуличным предателям обращаться не стану! Чем дальше от них, тем ближе к богу! Горе народу, горе, горе, если друг у него — змея…

Он велел тотчас вызвать косоглазого смотрителя и узнать, какая сумма была израсходована на содержание армянского посольства за время пребывания в столице Византии. Смотритель замялся.

— Но вы были гостями Византии… — нерешительно заявил он казначею азарапета.

— Назови сумму! — с гневом крикнул азарапет из соседней комнаты. — Назови в двойном, тройном размере… Возьми ее и удались!

Смотритель не упустил подвернувшегося случая, назвал довольно внушительную сумму. Казначей азарапета молча уплатил, и в тот же день армянское посольство пустилось в путь на родину.

Вытянувшись длинной колонной, пробиралась армянская конница по пустынным степям восточного побережья Гирканского моря. Снег густо покрывал землю. Пар вырывался из ноздрей у скакунов. Оборванные, изможденные конники, похожие на обтянутые кожей скелеты, молча покачивались в седлах. Гарегин Срвантцян расставил всех командиров на равном расстоянии одного от другого. Впереди ехал Арсен Энцайни, замыкал колонну сам Гарегин с сотником Аршамом.

Начиная с того самого дня, когда конница углубилась в пустынные степи кушанов, вся жизнь ее превратилась в нескончаемую цепь невыносимо тяжких страданий и лишений. Дружелюбный прием предводителя не избавил конницу от жестокости и предательства кочевников, и горькой ценой пришлось ей оплатить гостеприимство кушанского хакана. Армянскую конницу заставили сражаться в безводных и безлюдных степях на востоке от Оксоса с племенами, с которыми кушаны враждовали. Правда, ни полководец, ни хакан кушанов не проявляли к армянам открытой враждебности, но они оказались забывчивы к принятым обязательствам и коварны, что, впрочем, свойственно кочевникам вообще. Строго говоря, они не нарушали договорных обязательств, ибо обязательство было для них пустым словом, которое забывалось на следующий же день.

Не отказываясо от навязываемых ему в стране южных кушанов поручений, Гарегин, иод предлогом их выполнения, постепенно продвигался на север. Он делал вид, что преследует племена, против которых его посылали, но ему зачастую удавалось сговориться с этими племенами и без потерь проходить через их земли.

Тяжелому походу с вооруженными стычками сопутствовали голод и потери в людском составе. Пернатые хищники парили над изможденной конницей, шакалы, волки и гиены тянулись за ней следом. Но тяжелее всего были для конников горький хлеб чужбины, бессердечие и коварство ее людей.

Налетали смерчи и засыпали конников раскаленным песком, колодцы с горько-соленой водой не утоляли мучительной жажды, и часто казалось конникам, что ни один из них не выберется из этих мертвых, безлюдных пустынь. Вместо привычного мира кругом был первозданный хаос, в котором исступленно буйствовали разнузданные дикие стихии, разрушая и губя все, лишая человека приюта и убежища, отнимая у него установленный порядок жизни, самое право на жизнь.

В этом стихийном враждебном хаосе глаз человека тщетно искал безопасного угла, гнезда, согретого человеческим теплом строения, огня, улыбки, жизни, свидетельства человеческого существования в бескрайнем, безжалостном безлюдии, в страшном царстве смерти…

Именно здесь люди остро чувствовали ценность любого шатра, палатки, домика, селения и, наконец, города — творения созидательного духа человека, человечества, присутствия этого духа.

Необходимость вынуждала иногда требовать от «союзных» племен платы за военные операции. За этим следовал сбор оставленных побежденными припасов. Еще позднее голод и угроза гибели от истощения вынудили согласиться на дележ добычи с «союзниками». А под конец стали и сами брать добычу… Началось одичание, против которого лишь вначале протестовал Гарегин, но с которым впоследствии ему пришлось примириться.