Вам доверяются люди - [96]

— И чего звонят в такую рань? Только от дела отрывают!

Поперхнувшись от неожиданности, он спросил:

— Это музыкальная школа?

— Ну, школа, — ответил все тот же недовольный голос, — а в школе покамест одна я… окна мою.

Отвечала, по всей видимости, уборщица, которую он действительно оторвал от дела.

— А когда же у вас занятия начинаются?

— В два часа с половиною, гражданин. Первый урок аккурат в два с половиною.

Отбой прозвучал раньше, чем он успел сказать спасибо. Ну вот, он хотел поехать, он выбрал время, а в школе никого нет. Сейчас он позвонит и скажет Наде…

К удивлению Степняка, Надя спокойно выслушала его сообщение и, когда он предупредил, что во второй половине дня вырваться не сможет, ответила очень благодушно:

— Ну, хорошо, хорошо, только не нервничай.

Совет был полезный, но невыполнимый.

Пришел завхоз Витя Марочкин и ворчливо пожаловался, что три санитарки из второй хирургии требуют увольнения. Причины были разные: одна вышла замуж и уезжает к своему трактористу в подмосковный колхоз; вторая завербовалась на далекую стройку; третья, пожилая и опытная, стала бабушкой, дочь и зять работают, не с кем оставлять внучку.

Степняк вызвал к себе всех трех. Он твердо держался правила, что нельзя отпускать людей, не поговорив с ними подробно. Случалось, что после такого разговора человек забирал свое заявление и оставался работать.

Но эти три санитарки упорно настаивали на расчете. Степняку подумалось: а вдруг кроме выдвинутых личных причин есть у них на душе какие-то общие обиды? Та, которая вышла замуж, и пожилая, ставшая бабушкой, ничего не объяснили. А самая молоденькая, уезжавшая на далекую стройку, внезапно разоткровенничалась.

— А что, в самом деле? — вызывающе говорила она. — Зарплата наша, сами знаете, ерундовая, работа неинтересная и без всяких видов… Даже знакомым говорить неудобно — горшки таскаю. А я восемь классов кончила. И еще кричат на тебя.

— Кто кричит?

— Заведующий, конечно. Доктор Рыбаш. С больными он небось ласковый, а сестры и санитарки от него плачут. Он требует, чтоб мы как автоматы… не засмейся, не оглянись. А уж если какой больной пожалуется, что два раза звонил, а санитарка не пришла — ну, тогда конец! Разорется тут же, при всех, обзывать начнет…

Степняк не понял:

— Как это — обзывать?

— По-разному — и деревянной душой, и балаболкой, и вертихвосткой… Да разве все вспомнишь? Нисколечко с людьми не считается.

Это была известная песня. О том, что Рыбаш крикун, говорили все. Степняк и сам слышал, как в то утро, когда «все не заладилось», Рыбаш кричал этой сестре с кудряшками: «Дура! Мозги куриные!» — и еще что-то в таком же роде.

Назавтра сестра явилась к Степняку перед сменой, и он долго втолковывал ей, что доктор Рыбаш был просто невменяем накануне, что надо же понять врача, у которого на операционном столе умер человек. Сестра монотонно повторяла: «А оскорблять все равно не имеет права…» — и прямо из кабинета Степняка пошла жаловаться представителям Госконтроля. Те, объяснив, что занимаются тут только финансовыми и хозяйственными вопросами, посоветовали обратиться в райздрав. Наверное, она бегала и к Таисии Павловне…

В общем, в то утро Степняк решил, что эта кукла с перманентом принадлежит к довольно распространенной категории людей, для которых их мелкое самолюбьице, их личная обида — превыше всего. Но сегодня ему пришло в голову, что обида обидой, но не хочет ли она этой обидой прикрыть свой собственный промах? Почему она отказалась записать фамилии и адреса тех рабочих? И почему у нее в журнале значится, что раненую принесли в ноль сорок пять, когда Рыбаш и Григорьян в один голос утверждают, что начали оперировать в ноль тридцать?

Степняк так задумался, что даже вздрогнул, услышав голос молоденькой санитарки:

— Подписывайте на расчет, товарищ главный врач, все равно не уговорите остаться…

— А я и не собираюсь уговаривать, — вдруг зло и недоброжелательно сказал он. — В больнице могут работать только люди отзывчивые. Вы сами это поймете… когда заболеете.

Он твердо надписал в левом верхнем углу каждого заявления: «Произвести расчет», поставил дату и подпись.

Девушка, уезжавшая на стройку, поджала губы:

— А вот и не заболею!

Другая, которая стала бабушкой, вздохнула:

— Насчет отзывчивости оно, может, и верно. Только работа уж очень невыгодная.

Они хором сказали: «До свидания!», и Степняк снова остался один в своем кабинете. Едва ли не впервые за четыре месяца существования больницы ему не хотелось выходить отсюда. Обычно он носился по этажам, отыскивая себе повсюду десятки дел. Он любил больницу — всю целиком и каждый прибор, каждый аппарат в отдельности: операционные столы; холодильники, в которых хранились ампулы с консервированной кровью; светящуюся надпись на дверях рентгеновского кабинета; сверкающие стерилизационные автоклавы; «титаны» с кипящей водой; кислородную установку; аптеку, в которой хозяйничала строгая старая Софья Семеновна, фармацевт первого класса. Он любил перевязочные, любил молоденьких приветливых сестричек, которые — он уже знал — дали ему за непоседливость кличку «Вездеход». Он любил врачей: Львовского с его надтреснутым, глухим голосом и рыжеволосую Марлену Ступину с ее танцующей, счастливой походкой; невозмутимого, снисходительно-высокомерного Фэфэ и черноглазого, с девичьей талией Григорьяна; розовую лысину Бангеля и скуластую мордочку Нинель Журбалиевой. Он любил стажеров-пятикурсников, которые с многозначительным видом разговаривали между собой, злоупотребляя латынью. И больше всего он любил тех, кого привозили сюда испуганными, измученными болью, поразившей их тело, с желто-серыми лицами и которые уходили отсюда осчастливленные, еще робеющие, еще недоверчивые и все-таки уже возвращенные к жизни.