Вам доверяются люди - [84]

— Я бы не тревожила вас, Илья Васильевич, но тут товарищи из Госконтроля.

Поднимаясь с кресла, Степняк механически ответил «Пожалуйста!» — и даже зло повеселел в душе: «Ну и денечек выдался!»

Товарищи из Госконтроля оказались двумя не очень молодыми, но и не старыми еще людьми. Держались они суховато и несколько отчужденно. Отрекомендовавшись, объяснили, что им желательно беседовать именно с товарищем Степняком, и мельком скользнули взглядом по лицам тех, кто находился в кабинете.

— Понятно, — Степняк тоже посмотрел на Григорьяна и Рыбаша. — Значит, с вами, товарищи, обсуждение вопроса мы отложим до вечера. Вернее, до врачебной конференции. Кстати, уже будет и протокол вскрытия. А вы, сестра, — он повернулся к женщине, — придете сюда завтра до начала своей смены. Ясно?

— Но я хочу… — начала она, встряхивая кудряшками и выразительно поглядывая на представителей Госконтроля.

— Я, кажется, сказал ясно? Завтра, перед сменой. Можете идти.

Первой из кабинета ушла Лознякова, за нею — Рыбаш и Григорьян. Сестра еще помешкала в дверях, всем своим видом показывая, что появление представителей Госконтроля ей только на руку.

Когда дверь наконец закрылась, Степняк жестом пригласил своих посетителей занять кресла перед его столом, затем раскрыл и придвинул коробку «Казбека» (оба, кивнув, тотчас вынули и закурили свои папиросы) и сдержанно спросил:

— Чем могу быть полезен?

Тот из пришедших, который показался Степняку совершенно безликим, ответил, затаенно усмехаясь:

— Полезными стараемся быть мы… До Госконтроля дошли сведения, что в больнице систематически нарушается финансовая дисциплина.

2

Выйдя из кабинета Степняка, трое врачей, не сговариваясь, остановились у окна в коридоре.

— Врачебная конференция, как всегда, в два тридцать, — сказала Лознякова, провожая тяжелым взглядом удаляющуюся фигуру сестры с кудряшками.

Рыбаш перехватил этот взгляд.

— Она вредная дура! — убежденно сказал он.

Лознякова повернулась к нему:

— Увидим… Вскрытие не раньше двенадцати?

— Да. Вы же знаете, наш патологоанатом с утра по совместительству работает еще и…

— Знаю, — Юлия Даниловна кивнула. — Патологоанатом придет в двенадцать. Но там, кажется, уже назначено одно вскрытие. Судебно-медицинская экспертиза, если не ошибаюсь…

— Можете не сомневаться, я приложу все усилия, — у Рыбаша был очень решительный вид.

— А я и не сомневаюсь… Значит, вам и Григорьяну уходить нет смысла. — Юлия Даниловна мельком взглянула на свои ручные часы. — Сейчас десять… А вот Марлену Георгиевну я бы на вашем месте отправила домой — поспать до врачебной конференции.

Григорьян горячо поддержал:

— Правильно! Зачэм ей тут бэз дэла мыкаться?

Рыбаш, несмотря на подавленное настроение, усмехнулся.

— Ох, Арутюнчик, какой вы разумный юноша! — Он посмотрел Лозняковой в глаза: — А вы, Юлия Даниловна, на ее месте поехали бы поспать?

— Один-ноль в вашу пользу! — ответила Лознякова. — Ну, тогда разыщите ее поскорее… Она, между прочим, сказала, что будет ждать вас на вашей площадке. Вы знаете, какая площадка — ваша?

Он знал.

Слабо улыбнувшись Лозняковой и бросив Григорьяну: «Ровно в двенадцать в морге!», Рыбаш чуть менее энергичной походкой, чем обычно, отправился на «их» площадку. Это была площадка второго этажа запасной лестницы — самое тихое и безлюдное место в больнице. Лифт здесь останавливался только в исключительных случаях, а двери на этой площадке запирались на замок. Лифт запасной лестницы назывался грузовым. Им перевозили весь постоянно добавляющийся и обновляющийся инвентарь, перевязочные материалы и провизию, ящики с минеральной водой. И этим же лифтом на рассвете отправляли в морг тех, кто умирал в больнице. Сегодня, ранним утром, лифт увез в морг тело неизвестной девушки.

На площадке было окно с высоким подоконником, на который было удобно опираться локтями и, повернувшись спиной к лестнице, смотреть во двор — прямо на приземистое здание морга.

У этого подоконника Марлена и Рыбаш в свой бездомный период назначали друг другу свидания. «На нашей площадке в четыре…» — говорила она, уславливаясь о встрече после работы. В зимние дни, когда рано темнеет, здесь иногда забывали зажечь лампочку, и площадку освещал сквозь окно свет уличного фонаря, стоявшего внизу у подъезда. Один раз, когда сумерки уже сгущались, Рыбаш минут пятнадцать измерял шагами площадку, дивясь, что Марлена опаздывает, — она всегда отличалась неженской точностью. Он шагал, курил и злился, что она не предупредила о возможной задержке. Урны для окурков на площадке не было. Докурив папиросу и по старой привычке загасив окурок о собственный каблук, он решил положить его на подоконник, чтобы потом унести и выбросить. И только тогда заметил лоскуточек бумаги, белевший впотьмах на подоконнике. Машинально он взял в руки этот лоскуток, оказавшийся клетчатой страничкой из маленькой записной книжки. Поперек этого лоскутка было написано всего одно слово: «Жди!»

Он недоуменно повертел бумажку в руках, перевернул обратной стороной — она была чистая — и уже хотел бросить, как вдруг сообразил, что эти три буквы с восклицательным знаком написаны почерком Марлены. Помнится, он почему-то очень обрадовался ее находчивости. Оставила записочку, которую мог понять только он: «Молодец! Умница!» Он положил листок в карман — собственно, это ведь была ее первая записка к нему! — и, опершись локтями на подоконник, снова закурил. Он ждал ее тогда очень долго, больше часа, но при всей своей нетерпеливости ждал мирно и спокойно. Ясно, ее задержало что-то серьезное. Он ждал и думал о том времени, когда кончится их бездомность и не надо будет караулить друг друга на глухой площадке запасной лестницы; о том, как обрадовалась его старая тихая мать, узнав, что он все-таки наконец женится, и как, всплакнув, она сказала: «Теперь бы мне только внука понянчить…» Он ждал, курил, представлял себя отцом, а Марлену — матерью и улыбался, воображая, как рыжеволосый мальчишка с его глазами и с высоким, чистым лбом Марлены говорит ему: «Папка!» Потом переносился мысленно на Черноморское побережье, куда они обязательно поедут с Марленой этой осенью, и снова курил, и снова думал, что самое главное — обзавестись жильем… А она все не приходила и, когда при свете фонаря он разглядел стрелки на своих часах, был уже седьмой час, а на подоконнике скопилась целая груда окурков. И, увидев эту груду, он вдруг обиделся, разозлился, сложил все окурки колодезным срубом, вытащил из кармана бумажный лоскуток со словом «Жди!», перевернул его чистой стороной вверх и обгорелой спичкой нацарапал: «Ждал!!!» — с тремя восклицательными знаками, которые должны были выразить все его негодование. Он засунул записочку в свой колодезный сруб из окурков и только повернулся, чтобы уйти, как по лестнице — цок-цок-цок! — застучали каблучки Марлены. Она прибежала запыхавшись, сразу увидела и окурочный колодец и заткнутую туда записочку, рассмеялась, схватила лоскуток бумаги и, приблизив к его губам свой удивительный, свежий рот, шепнула: