Вам доверяются люди - [2]

Три дня, три огромных пустых дня, за которые с неумолимой ясностью установлено, что каждый человек в доме имеет свои обязательные и неотложные дела. Каждый — кроме него, Степняка. Даже Петушок, Петруха, Петька, одиннадцатилетний круглолицый сынишка со своими бесконечными: «Папка, а почему?», «Папка, а ты знаешь…» В восемь утра Петушок отправляется в школу. В час тридцать возвращается, переполненный впечатлениями, которые начинает выкладывать, еще не сняв ранца, не расстегнув пальто, озабоченный единственно тем, чтоб были слушатели. Лучший слушатель — Неонила Кузьминична, работница, живущая в доме с незапамятных времен (Степняк видел, как еще в госпитале Надя получала от нее аккуратно свернутые треугольничком письма). Неонила Кузьминична пришла в дом, когда Надя сама училась в школе. И так же, вероятно, слушала Надины торопливые рассказы о том, что сегодня вызывали Таню или Катюшу, а они — вообрази, Нилушка! — ничегошеньки… ну, ни единого словечка не знали… Теперь Петушок рассказывает о своих приятелях: «А он ка-ак даст! А тут сам директор… Понимаешь, Нилушка?» И Неонила Кузьминична мерно кивает седой, туго повязанной платком головой: «Понимаю, понимаю, Петенька… Шутка ли — дирехтор! Да ты с хлебом, с хлебом суп ешь, без хлеба никакой сытости!»

Степняк называет Неонилу Кузьминичну только по имени-отчеству. И того же требует от сына. Но Петушок удивленно таращит свои глаза-пуговки: «Нилушку — по отчеству? Разве она чужая?»

Обедает Петушок на кухне, и пока он, захлебываясь собственными рассказами, уписывает первое, второе и третье, Неонила Кузьминична успевает закончить готовку для «взрослых». «Взрослые» — это, во-первых, Надя, во-вторых, сам Степняк, в-третьих, теща, Варвара Семеновна. Все они обедают в разное время, и Неонила Кузьминична считает, что это непорядок. Только по воскресеньям семья собирается за столом вместе, и каждый раз Неонила Кузьминична во всеуслышание объявляет:

— Слава те господи, хоть по-людски отобедаем!

Впрочем, и воскресные дни приносят Неониле Кузьминичне огорчения: то Степняк с Петушком, отправившись с утра в Химки, в музей или в Кремль, запоздают к обеду; то Варвару Семеновну вызовут на работу — тяжелые роды, без старшего гинеколога не обойтись; то Надя позвонит, что она с Маечкой задержалась в ателье на примерке и лучше всего ее не ждать. А теперь, когда Степняк дома, Неонила Кузьминична никак не может войти в новый ритм жизни. Правда, Петушок и Варвара Семеновна по-прежнему с самого утра уходят из дому, да и Надя то и дело убегает в магазины («Надо же подыскать для Ильи приличную одежку!»), но сам Илья Васильевич тоскливо слоняется из комнаты в кухню, поглядывая на часы и донимая Неонилу Кузьминичну странными вопросами:

— А с каких это пор у нас на окнах появились шелковые занавески? Я что-то раньше не замечал…

Или:

— Куда девались фронтовые фотографии, которые висели над моей тахтой?

А шелковые занавески Наденька купила еще в прошлом году, когда Степняк был в санатории. И фотографии тогда же сняла, — ремонт делали, вот и сняла. И не повесила больше: жаль, дескать, новые обои дырявить… Удивительный человек Илья Васильевич — неужто за целый-то год не разглядел, что занавески новые? А впрочем, что он, что Варвара Семеновна — оба по дому ходят как потерянные. На работе, небось, пропади какая-нибудь нестоящая иголка от шприца — мигом заметят. А дома — безглазые.

Варвара Семеновна — та сроду такая. Выдаст деньги на хозяйство — и все:

— Сама, сама, Нилушка, ты хозяйка, ты и командуй.

Наденька — та нет, та в покойного папашу, самостоятельная женщина. Как вернулась с войны, так и принялась вить гнездо. Конечно, намыкалась по этим всяким землянкам да палаткам, к теплу потянуло. Ну, к тому же в Германии побыла, насмотрелась, как у этих немецких фрау все запасено да рассчитано. Бывало, станет рассказывать — даже поверить трудно: на кухнях у них, говорит, для всего белые банки с крышками, и на каждой банке написано: «соль», «перец», «сахар», «крупа» и другое разное. И банки стоят по росту, как солдаты, — слева самая высокая, справа самая маленькая. Сперва Неониле Кузьминичне понравилось: порядок! А пораздумала на досуге — и даже сплюнула: «Тьфу пропасть! Значит, и банку переставить не смей? Скукотища!»

Степняк тоже был в Германии, они с Надеждой и вернулись вместе. Степняк — тот совсем про другое рассказывал: как на этом ихнем рейхстаге наши солдаты мелом расписывались и еще как один немец к нам в лазарет попал. Офицер, что ли, какой, сильно раненный. Нужно ему кровь переливать, совсем помирает. Губы, говорит Степняк, синие, лицо желтое, еле языком ворочает, а трепыхается: только, мол, смотрите, не еврейскую переливайте! Вот до чего, дурак, запуганный, уже и война кончилась, уже и Гитлер на том свете, а все еще боится…

Неонила Кузьминична долго присматривалась к Степняку. Ничего мужчина, собою видный и хозяйственный. Это она сразу определила. В ванной кран с каких пор подтекал, а Илья Васильевич мигом исправил. Опять же — как он сапоги свои чистит. Полковник, а не гордый. И все: «Наденька, Надюша…» А Наденька знай себе командует: «Илья, так не едят, надо мясо кусочками, постепенно отрезать…» Или: «Илья, ты опять читаешь за обедом?» А он — ничего, отмалчивается. Другой бы, поди, гаркнул как следует. Ну, ясное дело, Наденька перед ним вовсе молодая — ей и сейчас сорока нет, а ему к пятидесяти идет. Когда они там, на войне, встретились, просто сказать — девчонка была. Но это даже правильно, чтоб мужчина постарше жены был. Одно не нравилось Неониле Кузьминичне — второженец. На второй женат. Первая, говорят, учителка, дочку от него имеет, взрослую уже. Подробностей Неонила Кузьминична толком не знает: Наденька до сих пор про его первую семью слышать не может. Она и с малолетства такая ревнивая была: стоило Нилушке какую из ее подружек похвалить — покраснеет вся, глаза свои круглые вылупит: «Не смей хвалить, она дура!» И больше той подружке ходу в дом нету. Варвара Семеновна сердится, бывало: «Этакая, скажет, собственница! В кого, спрашивается?» А Надя вскинет голову: «Ну и собственница, ну и ладно, — кому какое дело?»