Вам доверяются люди - [157]

— Сорок лет скоро, а скачешь, как коза! — неодобрительно покосилась Нилушка.

— Так это же хорошо, если ноги держат… Захочу — смогу опять часами у операционного стола простаивать.

— Как же, пустили тебя к тому столу! — грубовато отозвалась Неонила Кузьминична. — Ты небось и названия болестей забыла, не то чтобы резать человека…

Надя молча понесла лестницу в переднюю и вернулась за пакетом. Он был старательно обвязан тонким шпагатом.

— Маечка твоя звонила, велела отзвонить, — вдруг вспомнила старуха.

— Когда же она звонила? — удивилась Надя. — Я сегодня из дому не выходила.

— Вчера звонила, как вы на похороны уехали. Я ей говорю: «Они в крематорию уехали», — а она: «В какую санаторию?» Балаболка пустая!

Надю поразило, что три дня назад «милый комиссар» Сергей Митрофанович этими же словами охарактеризовал Майю. Не удержалась, спросила:

— Почему балаболка пустая?

— Балаболка — она и есть балаболка.

Ответ был в духе Кузьминичны — она не затрудняла себя объяснениями.

Подняв пакет с пола, Надя пошла в комнату.

Там, усевшись на тахту, она попробовала, не разрезая, распутать веревку. Узел был крепкий, она обломала ноготь и рассердилась: вот к чему приводит ненужная сентиментальность!

Все-таки ей удалось справиться с веревкой без ножниц. Из пожелтевшей газеты на тахту посыпались старые, тоже пожелтевшие фотографии. С задумчивой улыбкой Надя принялась перебирать их. Вот эта сделана в селе Романцеве, недалеко от Бородина, когда она с назначением в кармане новенькой гимнастерки впервые ехала к месту расположения госпиталя. Их было три девушки, свежеиспеченные докторицы, как сказал кто-то в поезде, и, по забавному совпадению, все три Нади: Надя беленькая, Надя длинная и Надя кудрявая. Надя длинная — это была она, прошедшая всю войну. А Надя беленькая и Надя кудрявая погибли под Смоленском.

Она отложила эту фотографию, взяла следующую. Группа. Какие у всех молодые лица! А в центре — Илья, тоже еще совсем молодой, с густой шевелюрой черных волос над высоким лбом. Таким вот она и увидела его первый раз. А рядом… неужели Львовский? Да, да, те же грустные глаза, те же не по-военному опущенные плечи, та же не то печальная, не то ироническая улыбка большого рта. Бедняга Матвей! Вот уж не сложилась у него жизнь! Так любил свою Валентину, так тосковал о ней в войну, когда они потеряли друг друга, так беззаветно был предан ей все эти годы непобедимой болезни — и так горестно-страшно три дня назад закончился его тихий, молчаливый подвиг.

Перебирая старые фотографии, Надя продолжала думать о Львовском. «А может быть, и к лучшему?» — мелькнула у нее мысль, от которой ей самой на секунду стало стыдно. И все-таки она не могла отделаться от ощущения, что горе утраты минует, а потом… мало ли… хоть на склоне лет Матвей может встретить тепло и заботу… Уж он-то заслужил и сам полон нерастраченных чувств. Только бы попалась хорошая, милая женщина, не балаболка вроде Маечки…

Надю кинуло в жар от того, с какой легкостью повторила она сама презрительную характеристику своей подруги. Вот так, наверное, и предают товарищей… Вокруг нее все еще лежали старые фотографии. А разве не предательство, что эти свидетели самых чистых, самых гордых дней ее жизни очутились на антресолях, в пожелтевшей, старой газете? Илья очень сердился, когда она сняла со стены вот эту, сделанную под Оршей в тысяча девятьсот сорок четвертом. Она уверила его, что расклеилась окантовка. Окантовка действительно расклеилась, но ведь, по правде, дело было не в этом. Просто Майка сказала, что это дурной вкус — развешивать старые фотографии по стенам — и за границей никто так не делает и что гораздо моднее прибить какую-нибудь легкую полочку и поставить на ней керамические игрушки — всяких там расписных петухов и баранов… Но почему же от одного взгляда на фотографии щемит сердце и в памяти поднимается то, чему сегодня трудно поверить? Неужели и в самом деле тут ее прошлое — ее, и Ильи, и комиссара Задорожного, и Мышки, и Львовского, и тысяч, тысяч других?

Ладно, как это говорится, в карете прошлого далеко не уедешь… Но у них у всех — у Задорожного, у Ильи, у Мышки, у Львовского — есть и настоящее и будущее, которое рождается именно их настоящим. Даже у мамы, которая в шестьдесят с лишним лет бежит по утрам в свой родильный дом, как будто там ее ожидают захватывающие новизной события. А у нее, у Нади?

Глупости, глупости! У нее есть сын, есть муж, дом, семья, о которой надо заботиться. И Майка тут вовсе ни при чем. Она перестала работать не из-за Майки, а из-за Петушка. Ей казалось вообще немыслимым рожать после того, как схоронили Алешу на далеком солдатском кладбище. Но Илья так хотел ребенка. Илья помешан на детях. А она сразу сказала: «Будет ребенок — брошу работу!» Кажется, он тогда не очень поверил. Ну что ж, она честно предупредила… Она искренне считала, что у работающих матерей дети безнадзорны.

Ну вот, бросила. А что вышло? По совести говоря, мало хорошего. Разбаловала Петьку. Прав был Илья, когда бушевал по поводу Петькиного хвастовства в музыкальной школе. Кое-что после этого Надя, конечно, исправила. Петька, как и она сама, очень чувствителен к насмешке. Есть в нем такая гордость: что угодно, только не быть смешным! А она после разговора Ильи со Светланой не раз и не два довольно беспощадно высмеивала Петушка. Входят с улицы в подъезд (а на улице солнце, благодать!), она испуганно предупреждает сына: «Вытри, вытри как следует ноги — ковры испачкаешь!» Он оторопел: «Какие ковры?» — «Как это — какие? У нас же вся лестница в шелковых коврах… Разве ты не видишь?» В другой раз на обед Нилушка испекла пирог с яблоками. А Надя потребовала, чтобы Нилушка открыла банку с майонезом и густо намазала Петину порцию. Нилушка ахает: «Ты, Надя, в уме ли? Это ж сладкий, с яблоками!» Но Надя и глазом не моргнула: «Конечно, с яблоками. И с майонезом. Любимый Петин торт!» И заставила бедного Петушка съесть все до крошки, как он ни давился.