Вам доверяются люди - [127]

А Юлия Даниловна почему-то жмурится, и бархатная, густая сирень сыплется на пол из ее разжавшихся рук.

Больше Раечке ничего не удается увидеть — сутуловатая спина Львовского, появившегося неведомо откуда, заслоняет от нее и Лознякову, и сирень, и девчонку с шарфиком.

Через три минуты Кира с веткой сирени, которую сунула ей Юлия Даниловна, уже бежит по улице за широко шагающим Львовским. Она страшно возбуждена и тараторит без умолку:

— Дядя Матя, если б вы видели, если б вы видели! Такая высокая, красивая старуха, и ее сын, совершенно седой, и этот куст сирени… А Юлия Дани… а тетя Юля даже отшатнулась, но все кругом улыбаются и кричат: «Да для вас цветочного магазина мало, такая вы хорошая…» Дядя Матя, это замечательно, правда?

— Главное — заслуженно! — отвечает Львовский. Затем Кира видит, как он делает знак высокому мальчишке, поджидающему их у ворот больницы. — Здравствуй, Костя! Давно ждешь?

— Да нет, ничего, — отвечает мальчишка.

— Ну, знакомьтесь, — говорит Матвей Анисимович, — это моя старая приятельница Кира, а это мой новый приятель Костя… Я уж решил вам обоим сразу показать коллекцию.

В другой раз Кира, может быть, и закипела бы от ревнивой обиды: она так давно умоляла дядю Матю показать ей эту необыкновенную коллекцию, а тут вдруг какой-то чужой мальчишка, и дядя Матя сам говорит, что это его новый знакомый… За что же такая честь? Впрочем, сегодня настолько счастливый день, что Кире не хочется ни обижаться, ни ревновать. Сегодня все вокруг улыбается — и щедрое солнце, и промытая до блеска синева неба, и даже дома, а завтра Первое мая, и папа, наверно, возьмет Киру с собой на Красную площадь, и главное, главное — у нее есть тетя Юля, замечательная, удивительная тетя Юля с таким добрым сердцем, что за это сердце ее уважает целый район и в знак уважения люди приносят ей цветы и радуются, если она только посмотрит на них, а ведь она ее, Кирина, тетя Юля…

Кира прикрывает глаза и останавливается, пораженная этой мыслью, и втягивает легкий аромат, льющийся от ветки сирени, которую ей сунула тетя Юля.

— Так и под машину попасть недолго, — слышит она сердитый голос дяди Мати и чувствует, что он с силой тянет ее за рукав.

Оказывается, она остановилась посреди мостовой.

— Я задумалась… — тихо говорит Кира.

— Задумывайся, пожалуйста, на тротуаре! — дядя Матя действительно сердится. — Может быть, ты не хочешь сегодня смотреть коллекцию?

— Как это — не хочу?!

Столько ждала, столько слышала… Когда она еще была маленькая, папа однажды сказал: «Святая коллекция!» Она, помнится, очень удивилась: папа — коммунист, ни в каких богов не верит, и вдруг «святая»! Но папа объяснил: «Святая — в смысле святыня. Мы же говорим: „Красное знамя — наша святыня!“» И она даже тогда поняла: святыня — это то, что очень чтут и берегут. И еще папа говорил, что никогда не слышал о второй такой же коллекции. Редчайшая, может быть единственная в мире…

Немногие знали о ее существовании. Еще меньше людей видели это собрание тусклых осколков металла, извлеченных руками Матвея Анисимовича из живых кровоточащих, страдающих человеческих тел.

Коллекция фронтового хирурга… Скоро двадцать лет, как Львовский начал собирать ее. Нет, правильнее сказать так: на днях минет пятнадцать лет с того часа, когда в этой коллекции появился последний экспонат. И, вопреки обычным чувствам коллекционера, Львовский страстно желал, чтоб никогда, нигде и ничто не могло быть добавлено к его собранию.

Поймут ли дети весь глубочайший смысл того, что он собирался показать им?

Ну, Кира — та поймет. Это девочка с горячей душой, с чувствами сильными, бурными и тонкими. А Костя? Грубоватый подросток, стоя́щий — Львовский увидел это еще в тот день в ГУМе — на скользком и губительном пути. Мальчик, выросший без отца, вся надежда и весь смысл жизни мягкой, ласковой матери. Мальчик, которого необходимо любыми способами оттащить от пропасти, по краю которой он уже ходит… Собственно, именно поэтому Львовский и позвал сегодня Костю. Позвал в надежде, что подвиг и горе, высочайший взлет человеческого духа и величайшее страдание, скрытые в этих мертвых обломках металла, заставят паренька по-новому взглянуть на спокойную, мирную жизнь, завоеванную для него в год его рождения.

Для Львовского его коллекция была как бы фронтовым дневником. Беря в руки осколок, крохотный, как булавочная головка, или громоздкий и неуклюжий, который — теперь трудно даже вообразить это! — пробив кожу, мускулы, кости, застревал в сильном и здоровом теле, Львовский с удивительной отчетливостью вспоминал историю каждого. Не все, далеко не все эти истории обрели счастливый конец. Окончания многих Львовский просто не знал — раненых переправляли в тыловые госпитали, и связь с ними обрывалась. Но среди осколков были и такие, которые навсегда связали Матвея Анисимовича со спасенными им людьми.

Отец Киры не только знал о существовании этой необычной коллекции, но даже способствовал ее зарождению. Случилось так, что первый экспонат своего собрания — маленький, не больше полусантиметра в диаметре, и такой мирный на вид осколочек — Львовский извлек из шеи раненого солдата в тот день, когда политрук Задорожный прибыл в развертывавшийся под Вязьмой госпиталь. Осколок застрял возле самой сонной артерии. Пройди он всего два-три миллиметра вбок — и солдата не было бы в живых.