Вам доверяются люди - [100]
Степняку вдруг вспомнилась интонация Светланы: «Нехорошо хвастается…» Да уж куда хуже… А вдруг, с дрожью подумал он, это только наивное, детское подражание ему самому? И Наде? Ведь слышал же мальчишка, как Надя говорила: «Неужели для того снял погоны, чтоб заведовать районной больницей?» И как он отвечал: «Зато сам буду себе хозяином!» Было это? Было. Наверное, и еще что-нибудь было. Может, эта дура Маечка, с которой неизвестно почему дружит Надя, разливалась соловьем насчет каких-нибудь ковров, которыми она украшает свою генеральскую квартиру… А вот, кстати, откуда и похвальба: «Мой папа только с генералами водится!» В самом деле — кто у них бывает в последнее время? Только Геннадий Спиридонович с Маечкой. Товарищи из подмосковного госпиталя в Москву ездят редко. Товарищи по больнице… Пятый месяц, как работает больница, а он все не удосужится позвать к себе хотя бы того же Львовского, или Лознякову с Задорожным, или Рыбаша с его Марленой. Значит, прав Петушок, отец его ни с кем, кроме генералов, не водится?
Прохожие с удивлением оглядывались на высокого, широкоплечего человека в хорошем драповом пальто, который размашисто шагал посередине тротуара, повторяя вслух:
— Сам виноват! Сам! Сам!
— Ума не приложу — кого им порекомендовать на время моего отсутствия? — задумчиво говорил Мезенцев, сидя напротив Таисии Павловны за овальным обеденным столом в ее квартире.
Таисия Павловна в розовом пуховом джемпере, который был бы очень хорош на молоденькой девушке, угощала Мезенцева чаем. Она пригласила его к себе с тайным намерением собственными глазами убедиться в том, о чем рассказывала Лознякова. Конечно, трудно заподозрить Лознякову во лжи, — даже Бондаренко при всей своей мелочности понимала благородную натуру Юлии Даниловны. Но с этой больницей столько неприятностей: там и нахал Рыбаш, и вечно выдумывающий какие-то неслыханные новшества Степняк, а теперь эта беда с Федором Федоровичем. Мало ли чем помешал тому же Рыбашу профессор Мезенцев… А Юлия Даниловна доверчивая душа, ее вполне могли обвести вокруг пальца. Что-то уж очень быстро все решилось: неожиданное появление Лозняковой в кабинете Таисии Павловны, потом звонок из министерства…
— Дорогая хозяюшка, нельзя ли покрепче? — вывел Таисию Павловну из задумчивости медленный, с бархатистыми переливами голос гостя.
Она мельком взглянула на тонкий хрустальный стакан с чаем, который Федор Федорович, чуть щурясь и не ставя на стол, держал на уровне глаз.
Рельефный рисунок стакана искрился то фиолетовыми, то зеленоватыми, то оранжевыми отблесками, какими загораются в электрическом свете драгоценные камни. Но не искорки и даже не бледный, словно обесцвеченный лимоном, соломенно-желтый чай привлекли внимание Бондаренко. Нет, не чай, и не стакан, стоящий на хрустальном, с тем же тонким рисунком блюдце. И даже не снисходительно-фамильярная интонация, с какой была произнесена эта просьба: «Нельзя ли покрепче?»
Таисия Павловна глядела и видела то, что ей очень не хотелось видеть: стакан вибрировал. Чуть-чуть. Еле заметно. Оттого и загорались оранжево-фиолетовые огоньки в его рисунке. Оттого и звенела тихо-тихо, как отдаленное комариное «з-з-з-з», серебряная ложечка на блюдце.
— Покрепче? — машинально повторила Таисия Павловна, вслушиваясь в непрекращающееся комариное «з-з-з-з».
— Вот именно! — своим обычным невозмутимым баском сказал Фэфэ. — Я ведь не прелестная дама, которая ради эстетического наслаждения ближних бережет цвет лица. Впрочем, если это затруднительно…
Он все еще держал стакан на весу и, не понимая замешательства хозяйки, удивленно приподнял свою жгуче-черную бровь.
— Нет, нет, что вы, пожалуйста! — спохватилась Таисия Павловна, беря стакан и поднимаясь из-за стола. — Только придется минуточку поскучать, пока я заварю свежий…
— О, но тогда не стоит беспокоиться! — Мезенцев опять протянул руку, и Таисия Павловна отчетливо увидела, что эта рука… нет, не вся рука, а именно большой палец, как и говорила Лознякова, мелко-мелко дрожит.
— Одну минуту, одну минуту…
Она бессмысленно повторяла эти слова, не в силах оторвать глаз от дрожащего пальца. Самое удивительное заключалось в том, что сам Мезенцев ничего не замечал. Не хотел замечать?!
Опомнившись наконец, она натянуто улыбнулась и, подойдя к буфету, несколько секунд нервно искала ключи. Ключи оказались в кармане ее кокетливого фартучка, перекинутого через спинку стула. Открыв дверцу и достав большую металлическую коробку, в которой хранились аккуратно уложенные непочатые цибики чая, она, стараясь говорить непринужденно и весело, спросила:
— Какой сорт вы предпочитаете? «Цейлонский»? «Индийский»? «Краснодарский»? «Грузинский»?
Мезенцев с ироническим любопытством наблюдал, как Таисия Павловна ищет ключи, как достает коробку, и размышлял о том, что ее замешательство вызвано, очевидно, необыкновенной скупостью.
— Я не подозревал, что моя бестактная просьба вызовет столько хлопот, — медленно сказал он. — И, право, мне все равно, какой сорт… какой не жалко!
— Почему жалко? — недоумевающе спросила она.
— Но, бог мой, если вы от самой себя запираете буфет! — он легонько засмеялся, чтобы придать видимость шутки сорвавшейся колкости.
Действие в книге Вильяма Ефимовича Гиллера происходит во время Великой Отечественной войны. В основе повествования — личные воспоминания автора.
Вильям Гиллер (1909—1981), бывший военный врач Советской Армии, автор нескольких произведений о событиях Великой Отечественной войны, рассказывает в этой книге о двух днях работы прифронтового госпиталя в начале 1943 года. Это правдивый рассказ о том тяжелом, самоотверженном, сопряженном со смертельным риском труде, который лег на плечи наших врачей, медицинских сестер, санитаров, спасавших жизнь и возвращавших в строй раненых советских воинов. Среди персонажей повести — раненые немецкие пленные, брошенные фашистами при отступлении.
Новый роман Вильяма Гиллера «Тихий тиран» — о напряженном труде советских хирургов, работающих в одном научно-исследовательском институте. В центре внимания писателя — судьба людей, непримиримость врачей ко всему тому, что противоречит принципам коммунистической морали.
Действие романа развертывается в наши дни в одной из больших клиник. Герои книги — врачи. В основе сюжета — глубокий внутренний конфликт между профессором Кулагиным и ординатором Гороховым, которые по-разному понимают свое жизненное назначение, противоборствуют в своей научно-врачебной деятельности. Роман написан с глубокой заинтересованностью в судьбах больных, ждущих от медицины исцеления, и в судьбах врачей, многие из которых самоотверженно сражаются за жизнь человека.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».