Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [93]

), знает, через какие филологические препоны приходилось проходить переводчикам. Ибо Беньямин не допускал даже малейшего расхождения с его мыслью в выборе слов для перевода. А если приходилось признаваться, что какое-нибудь употреблённое им слово не существует во французском языке, то он так огорчался и переживал, что становилось совершенно не по себе. Поэтому мы часами обсуждали самые незначительные слова или даже запятые из его работ «Зимнее утро», «Мальчишкины книжки» и «Лоджии», а затем я ещё долго переписывал эти тексты, пытаясь придать им ту окончательную, одобренную Беньямином форму, в которой они и были впервые опубликованы.

То, о чём я расскажу далее, можно по-настоящему понять, лишь зная особенности атмосферы, царившей на Ибице летом 1933 года. Весной нам ещё удалось застать ту удивительно спокойную обстановку, к которой мы привыкли за предыдущий год, однако летом ситуация изменилась. Неожиданно на островок нахлынул поток людей. И некоторые из них были далеко не самыми приятными личностями. Под видом политических беженцев, среди коих число выходцев из Германии неуклонно росло, тайком проскальзывали и настоящие нацисты, которые, как мы узнали позже, приезжали шпионить по приказу гестапо (об этом стало известно во время гражданской войны, когда они выдали немецкому грузовому судну, стоявшему на рейде в Ибице, настроенных против Гитлера немцев, которые не успели бежать с острова). Также нередко попадались осколки всевозможных народов, смытые с континентов волной злоключений – причём не всегда благовидных – и разбросанные по всем островкам планеты. Говорили, например, что тот тщедушный «инженер-агроном», который поселился в деревушке Сан-Винсенте и которого в 1936 году, в первые же дни испанской революции, непонятно за что расстреляли правительственные войска, был тем самым Вилленом, убийцей Жореса. Не знаю, стоит ли связывать это витавшее в воздухе тревожное чувство с появлением слишком большого числа чересчур странных приезжих, но те невероятные факты, которые мы узнавали о самых малоприметных людях, или скандалы, которые разгорались во всех уголках острова, явственно свидетельствовали о том, что чарующему умиротворению Ибицы пришёл конец.

В ту пору мой дом на улице Конкиста частенько был полон гостей. Ко мне приходили ужинать, работать, спать и даже воровать. Отваживать незваных гостей становилось день ото дня сложнее, но я всё же охотно общался с небольшой компанией писателей и художников. Проведённые с ними вечера смешались в моих воспоминаниях с разлитым по всему садику ароматом цветка под названием Dama de noche⁴⁶⁶ и с назойливыми мелодиями пластинок, привезённых из Перу сюрреалистом Андреа Гамбоа, который произвёл настоящий фурор на Ибице, приехав туда вместе со своей изящной чернокожей подругой. Мне также вспоминается молодой каталанский поэт Луис Франсес; скульптор Морис Гарнье, чьи чемоданы весили так много, что вызывали недоумение у носильщиков и таможенников: он битком набивал поклажу камнями, которые собирал на пляжах и использовал в своих произведениях; очаровательный, впоследствии трагически погибший Бравиг Имбс; ирландец О’Брайен, который вдвоём с женой совершил кругосветное путешествие на паруснике, похожем на галион XVII века. Дриё ла Рошель тоже бывал на улице Конкиста. Встречался ли он там с Вальтером Беньямином? Я не уверен. Но сейчас, оглядываясь назад и вспоминая, как оба они сидели на одном и том же месте у колодца, где тень деревьев казалась гуще, я начинаю понимать, насколько непохожесть их лиц, голосов и движений соответствовала радикальным идеологическим расхождениям в их взглядах, которые неминуемо должны были развести этих людей в разные стороны и однажды вновь соединить их в одном судьбоносном шаге – самоубийстве.

В порту Ибицы тогда только открылся новомодный бар, названный в честь южного ветра «Мигьорн». Он очень быстро стал излюбленным местом времяпрепровождения иностранцев. Именно в «Мигьорне» произошло нечто само по себе не примечательное, но в дальнейшем неожиданным образом отразившееся на моей дружбе с Беньямином. Обычно он очень мало пил, но в тот вечер, поддавшись какому-то внезапному порыву, он попросил бармена Тони приготовить ему «чёрный коктейль». Тони, не моргнув глазом, принялся за работу и подал ему большой бокал с чёрным напитком, подозрительный состав которого мне до сих пор неизвестен. Недолго думая, Беньямин выпил. Чуть позже к нам подошла полька, назовём её здесь Мария З. Она присела к нам и спросила, доводилось ли нам пробовать тот джин, которым славился «Мигьорн». В знаменитом джине было 74 градуса крепости. Проглотить этот адский напиток лично мне никогда не удавалось. Мария З. заказала себе две рюмки и решительно выпила залпом одну за другой. Затем она предложила нам последовать её примеру. Я это приглашение отклонил, а Беньямин принял вызов, заказал две рюмки джина и тоже выпил их залпом. Лицо его по-прежнему выглядело невозмутимым, но вскоре он встал и медленно направился к двери. Выйдя из бара, он рухнул на тротуар. Я подбежал к нему и с трудом поднял его на ноги. Он хотел пешком добраться до дома в Сан-Антонио. Но глядя на его неуверенную походку, я должен был ему напомнить, что от Ибицы до Сан-Антонио более пятнадцати километров пути. Я предложил ему пойти ко мне домой, где у меня была свободная комната. Он согласился, и мы отправились в верхнюю часть города. Очень скоро я осознал опрометчивость этого решения. Никогда ещё, вплоть до той самой ночи, верхняя часть города не казалась мне такой высокой. Я не стану рассказывать, как мы в итоге поднялись, как он требовал, чтобы я шёл в трёх метрах перед ним и одновременно в трёх метрах позади него, как мы взбирались по этим улочкам – таким крутым, что в некоторых местах они превращались в настоящие лестницы, как у подножия одной из этих лестниц он сел и мгновенно уснул…