Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [91]

Он очень любил строить всевозможные теории. Иногда меня это даже раздражало, поскольку складывалось впечатление, что эти теории ещё не совсем устоялись у него в уме и что он, если так можно выразиться, испытывал их на мне. Однажды он поведал мне об одной любопытной концепции, согласно которой все слова, независимо от того, на каком языке они написаны, по форме написания соответствуют тому, чтó они означают. Эта мысль звучала не слишком убедительно. Мне казалось, что некоторые слова в одном языке графически похожи на их антонимы в другом языке. Например, испанское слово mas («больше») скорее похоже на французское слово moins («меньше»), чем на слово plus («больше») – во всяком случае, гостиничный повар в Ибице, хвалясь своими знаниями французского, всегда говорил мне, подавая блюда: «Не желаете ли меньше?». «Если бы слово “кастрюля”, – объяснял я Беньямину, – означало в каком-нибудь другом языке “кошку”, Вы бы, скорее всего, стали утверждать, что оно похоже на кошку». Он задумался (переспорить его было нелегко). «Возможно, – согласился он, – но оно было бы похоже на кошку лишь настолько, насколько сама кошка похожа на кастрюлю».

Иногда он останавливался, чтобы обдумать какое-нибудь слово и изучить его, а затем обнаруживал в сочетании слогов очередное неожиданное значение. Однажды вечером, придя ко мне домой, он обратил внимание на один цвет, который по чистой случайности доминировал в комнате с белыми стенами. Этим цветом был красный. Множество букетов – розы, гвоздики, цветы граната – переливались всеми оттенками красного, и их дополнял багровый тон крестьянского платка, который казался ещё ярче при свете лампы. Беньямин тотчас же обозначил функцию этой комнаты: «Лаборатория, целью деятельности которой является исследование тайны красного цвета».

Затем он произнёс немецкое слово Rot («красный»): «Rot, – сказал он, – это слово, точно бабочка, садится на каждый оттенок красного цвета». Чуть позже он заметил тот самый красный платок: «Для меня он занимает место между “torche”⁴⁵⁵ и “torchon”⁴⁵⁶». Таким образом он объединил два слова, раздельное употребление которых отдалило их от общей этимологии (латинского слова torquere – «скручивать в жгут»). Эти рассуждения я привожу здесь потому, что они кажутся мне очень характерными для необычного мышления Вальтера Беньямина, и потому, что они лучше любых сомнительных цитат демонстрируют ход его мысли: поиск реальности, отражающий его пристрастие к исследованиям, благодаря которому он никогда не позволял себе пренебречь формой ради содержания, будь то в области литературной или же исторической критики. Одаривать слово крыльями, через столкновение двух слов выявлять их близкую связь, заставлять понятия раскрывать своё тайное значение – вот в чём заключалась для него одна из основных задач писателя.

Он знал, что я собираю сны, и потому делился со мной своими. Вот один из его снов, о котором у меня сохранились заметки, датированные июлем 1932 года: «Одна старуха обвинила Вильгельма II в том, что он её разорил, и суд присяжных собрался, чтобы вынести ему приговор. Эта одетая в лохмотья старуха пришла на заседание со своей внучкой, и, дабы показать, в какой нищете они жили, она принесла с собой два единственных принадлежавших им предмета: веник и человеческий череп, из которого им приходилось есть и пить».

В конце лета я тоже переехал в бухту Сан-Антонио и поселился в белом квадратном домике под названием Ла Казита, который располагался у самого берега моря, в двух шагах от дома Беньямина. Именно тогда, во время ежедневных встреч и бесконечных бесед жаркими сентябрьскими вечерами, завязалась наша с ним дружба, которой я очень дорожил, но которая в один прекрасный день самым загадочным образом оборвалась.

Эти разговоры – постепенно показывающие мне неординарность мышления Беньямина, его глубину в понимании вещей, его широкий кругозор, его восторженный интерес ко всем видам литературы, философии, лингвистики и народного творчества – происходили, как правило, по вечерам на балконе Ла Казиты. Мы редко обсуждали политику. Он знал, что я не разделяю его взглядов, которые отчасти основывались на марксизме (однако надо признать, что он категорически не принимал сталинизм и искренне восхищался Троцким). В основном мы с ним говорили о литературе, и многое о немецкой литературе я узнал именно от него. Он с радостью рассказывал мне о Гёте, о Стефане Георге, о Кафке – с последним он был когда-то знаком и даже хранил у себя его небольшой фотопортрет⁴⁵⁷.

Я читал Беньямину всё, что писал. Он поступал так же. Иногда он зачитывал мне свои заметки из маленьких блокнотов, исписанных таким мелким почерком, что он никогда не мог найти достаточно тонкого пера и поэтому поворачивал перо при письме обратной стороной. У него было множество блокнотов. В одном он отмечал все книги, которые читал. Ещё один был предназначен для записи отрывков из прочитанных произведений, которые могли пригодиться в качестве эпиграфов. Для рукописей он любил использовать оборотную сторону писем от близких друзей. Во всём, что касалось работы, он проявлял маниакальную скрупулёзность. Но разве существовало что-то, что его работы не касалось? Пожалуй, он был не в состоянии проявить интерес к чему-либо, что не оказалось бы полезным для его литературных трудов. В этом отношении Вальтера Беньямина можно считать интеллектуалом чистой воды. Если что-нибудь ему было не по душе – например, присутствие человека, которого он не любил – то он сильно краснел, становился похожим на большой непроницаемый шар, садился в своё кресло и сидел там, точно ёж, не произнося ни единого слова.