Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [89]

Столь же временно надо сформулировать и следующее: существует вопрос о соседстве. Где располагается моё производственное учреждение? Оно располагается – и об этом у меня нет иллюзий – в Берлине W. W. W.⁴⁵⁰, если тебе угодно. Самая образованная цивилизация и самая современная культура не только составляют мой личный комфорт, но и отчасти служат прямо– таки средствами моего производства. Это означает: не в моих силах перевести мои производственные мощности в Берлин O. или N.⁴⁵¹ (В моей власти было бы переселиться в Берлин O. или N., но делать там нечто иное, нежели я делаю здесь. Я признаю´, что можно потребовать этого по моральным причинам. Но заранее могу сказать, что не выполню этого требования; я бы сказал, что именно мне и очень многим, чьё положение подобно моему, сделать такое невообразимо тяжело.) Неужели ты действительно запретишь мне с моей маленькой пишущей фабрикой, которая располагается здесь, на Западе, просто-напросто из властной потребности отличаться от соседства, с которым я примирился по определённым причинам – неужели ты хочешь запретить мне вывешивать из окна красное знамя с тем намёком, что это всего лишь клочок материи? Если уж я пишу «контрреволюционные» сочинения – как ты совершенно справедливо квалифицируешь мои труды с партийной точки зрения – то следует ли совершенно недвусмысленно предоставлять их в распоряжение контрреволюции? Не надо ли их, скорее, денатурировать, подобно спирту – рискуя, что они станут не пригодными для каждого, – сделать их определённо не пригодными для контрреволюции? Может ли внятность, которой человеческий язык отличается от языка деклараций и избегать которой в жизни мы учимся всё с бóльшим успехом, когда-нибудь стать слишком большой? Не слишком ли она, скорее, мала в моих произведениях и разве следует увеличивать её в ином направлении, нежели коммунистическое?

Если бы я находился в Палестине – вполне возможно, что дела сложились бы тогда совершенно иначе. Твоя позиция по арабскому вопросу доказывает, что там имеются и совершенно иные методы однозначной дифференциации от буржуазии, нежели здесь. Здесь их нет. Здесь нет ни одного. Ибо с известной справедливостью ты мог бы назвать апогеем двусмысленности то, что я воспринимаю как однозначное. Ладно, я достиг крайности. Как потерпевший кораблекрушение, который плывёт на обломках судна, карабкаясь на верхушку сгнившей мачты. Но у него есть шанс послать оттуда сигнал ради своего спасения.

Пожалуйста, продумай всё это как следует. Сделай мне – если сможешь – какое-нибудь встречное предложение.

На сегодня – и чтобы не заставлять тебя ждать только привет от всего сердца.

Твой Вальтер

Вальтеру Беньямину

Иерусалим, 6 мая 1931 г.

Дорогой Вальтер,

твоё короткое письмо немного смутило меня, так как оно в конце требует от меня позиции, которую по отношению к тому, что ты там излагаешь, я занимать не могу. Ты описываешь свою ситуацию ещё раз. Только – это не то, что я хотел бы высказать. Я не оспаривал ни своеобразие твоей ситуации в буржуазном мире, ни (само собой разумеющуюся) оправданность принятия исторических решений на стороне революции, ни существование такого печального феномена, как соседство, или слабость, или как ещё его ни назови! И ведь ты справедливо говоришь, что твоё письмо пока не содержит никакого ответа на то, что излагаю я: а именно, дело не в том, что ты борешься, а в том, что ты борешься под личиной; что в своих сочинениях ты всё больше выставляешь материалистический вексель, погасить который ты вообще не способен – и притом не способен как раз из-за наиболее подлинного и субстанциального, чтó у тебя есть и чтó ты представляешь собой. Я ведь не оспариваю, что при случае можно писать, как Ленин; я нападаю только на вымысел – когда мы мним, будто делаем нечто, тогда как на самом деле мы делаем нечто совершенно иное. Я утверждаю, что хотя при таком напряжении двусмысленности жить можно (и это даже то, чего я опасаюсь), но как раз – выражаясь очень резко – от этого погибаешь, так как (и это как раз тот пункт, который я до тебя больше всего хочу донести) моральность идей при таком существовании должна истрепаться, а ведь это благо является жизненно важным и ни в коем случае не может быть нейтрализованным. Ты пишешь, что моё письмо касается не только тебя, но и многих других, с кем ты его склонен обсудить. Что ж – я могу это только приветствовать, а то, что оно касается Эрнста Блоха, ясно и мне – как ты уже мог узнать из того, что я тебе написал о его книге [«Следы»]. […] Ты пишешь: сделай встречное предложение. Оно может быть таким: признать тебя ответственным перед твоим гением, от которого ты временами столь бесперспективно пытаешься отречься. Самообман слишком легко оборачивается самоубийством, а твоё было бы – видит Бог – слишком дорого оплачено честью революционной правоверности. Для тебя опасна жажда общности – будь то даже апокалипсическая общность революции – больше, чем ужас одиночества, который говорит из стольких твоих произведений и на который я, однако, готов поставить больше, чем на ту метафорику, с помощью которой ты обманываешь себя относительно своего призвания.