Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [86]

Лишь много лет спустя я узнал от Адорно, что заглавие, столь возмутившее меня из-за отсутствия соотнесённости с содержанием статьи, принадлежит отнюдь не Хоркхаймеру, а ему! Справедливости ради следует добавить, что впоследствии Хоркхаймер – после миллионнократного убийства евреев – решающим образом изменил свою еврейскую позицию.

Это было, пожалуй, последним прямым общением между нами. Я с большим интересом ждал, что ответит Беньямин, – и до сих пор не знаю, как выглядел его ответ. О его самочувствии в эти месяцы до и после бегства из Парижа я узнал только в 1941-м и 1942-м годах благодаря письмам от Адорно и Ханны Арендт. После всего здесь рассказанного очевидно, что Вальтер часто рассматривал возможность самоубийства и готовился к нему. Он был убеждён, что ещё одна мировая война будет означать газовую войну и тем самым положит конец цивилизации. И то, что произошло после перехода через испанскую границу, было не внезапным поступком, напоминающим короткое замыкание, а давно вызревало у него в душе. При всём удивительном терпении, которое Беньямин демонстрировал после 1933 года и которое связывалось с высокой выносливостью, он оказался недостаточно стойким для событий 1940 года. Ещё в сентябре он не раз говорил в Марселе Ханне Арендт о намерении покончить с собой. Единственное подлинное известие о событиях, связанных с его смертью, содержится в подробном сообщении, написанном госпожой Гурлянд, перешедшей вместе с ним границу; письмо написано 11 октября 1940 года к Аркадию Гурлянду, сотруднику хоркхаймеровского Института. Копию этого письма я получил в 1941 году от Адорно.

(Из письма г-жи Гурлянд от 11 октября 1940 года:)

«…Ты, конечно, уже слышал, чего мы натерпелись с Беньямином. Он, Хосе⁴³⁸ и я вместе покинули Марсель, чтобы ехать дальше. В М. я с ним подружилась, и он нашёл, что я подхожу ему в спутницы. На пути через Пиренеи мы встретили Бирман, её сестру, г-жу Липман и Фройнд из “Тагебуха”⁴³⁹. Для всех нас эти 12 часов были неимоверным напряжением. Дорога незнакомая, иногда приходилось карабкаться на четвереньках. Вечером мы пришли в Порт-Боу⁴⁴⁰ и зашли в жандармерию, чтобы выпросить въездной штемпель. Четыре женщины и мы трое просидели целый час, рыдая и умоляя чиновников и показывая наши документы, которые были в полном порядке. Все мы были sans nationalité⁴⁴¹, и нам сказали, что несколько дней назад вышел указ, запрещавший людям без гражданства проезжать через Испанию. Нам позволили провести ночь в отеле, soi-disant⁴⁴² под охраной; к нам приставили трёх полицейских, которые должны были наутро сопроводить нас до французской границы. У меня не было других документов, кроме американских; для Хосе и Беньямина это означало отправиться в лагерь. Итак, все мы в крайнем отчаянии пошли в наши комнаты. В 7 часов утра г-жа Липман позвала меня вниз: дескать, меня зовёт Беньямин. Он сказал мне, что в 10 часов вечера принял колоссальную дозу морфия и я должна попытаться представить дело как болезнь; он передал письмо ко мне и к Адорно Т.В… [sic!]. Затем потерял сознание. Я позвала врача, который констатировал апоплексический удар, а на моё настоятельное требование препроводить Беньямина в больницу, т. е. в Фигерас⁴⁴³, снял с себя всю ответственность за это, так как Беньямин-де был уже при смерти. Я провела целый день с полицией, мэром и судьёй, которые проверили все документы и нашли письмо к доминиканцам в Испании. Мне пришлось сбегать за кюре, и я молилась вместе с ним на коленях целый час. Я страшно боялась за Хосе и за себя, пока на следующее утро не было выписано свидетельство о смерти.

Как уже сказано, жандармы увели четырёх женщин утром в день смерти Беньямина. Меня и Хосе они оставили в отеле, так как я приехала с Беньямином. Итак, я находилась там без visa d’entrée⁴⁴⁴ и без таможенного досмотра, который был проведён впоследствии в отеле. Ты знаешь Бирман и можешь судить о нашем состоянии, если я расскажу тебе, что она и другие подошли к границе, отказались проследовать дальше и тем самым, разумеется, объявили, что согласны идти в концентрационный лагерь в Фигерас. Я в это время находилась в жандармерии с заключением врача, и на их начальника большое впечатление произвела болезнь Беньямина. Так четырём женщинам проставили штемпель (были заплачены деньги, и немалые). Я получила его на следующий день. Мне пришлось передать все бумаги и деньги судье и поручить ему послать всё в американское консульство в Барселоне, куда позвонила Бирман. (Его сотрудники отказались за нас постоять, несмотря на все объяснения.) Я купила могилу на пять лет и т. д. На самом деле я не могу описать тебе ситуацию точнее. Во всяком случае, дела сложились так, что мне пришлось уничтожить письмо Беньямина к Адорно и ко мне после того, как я его прочла. Там было пять строчек, где говорилось, что он, Беньямин, больше не может, не видит никакого выхода и поручает мне рассказать о его судьбе – в том числе и его сыну».

О кончине Беньямина 26–27 сентября я узнал 8 ноября в коротком письме Ханны Арендт от 21 октября 1940 года, которая тогда ещё находилась в Южной Франции. Когда она три месяца спустя приехала в Порт-Боу, она тщетно искала его могилу. «Её невозможно было найти, его имя нигде не значилось». При том, что г-жа Гурлянд – как она сообщила – купила в сентябре место на кладбище для него на пять лет. Ханна Арендт описала место так: «Кладбище выходит к небольшой бухте, прямо к Средиземному морю; оно высечено террасами в камне; в такие каменные стены вдвигаются и гробы. Это место далеко превосходит по фантастичности и красоте все места, которые я видела за свою жизнь».