Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [84]

В одном из следующих писем я подробно остановлюсь на твоих рассуждениях о “Бодлере”. Большинство из них при первом же прочтении показалось мне весьма достойным обдумывания».

После этого письма, не оставлявшего желать большей серьёзности, я предпринял попытку в небольшом кругу людей в Иерусалиме заручиться суммой, которая могла бы обеспечить Беньямину пребывание здесь. Тогдашние обстоятельства были крайне неблагоприятны, и единственным надёжным человеком, готовым предоставить подобающую сумму, была художница Анна Тихо⁴³¹, которую я познакомил с Вальтером за год до этого в Париже и на которую он произвёл большое впечатление. То есть я не мог дать ему конкретную перспективу. Его (отчасти напечатанный) ответ от 8 апреля не оставлял сомнений в том, что он считал своё положение отчаянным и в случае решительного ухудшения своего экономического положения был готов к самоубийству. Он не верил, что для него возможно переселение в Соединённые Штаты. «Оно было бы возможно лишь на основании вызова, а вызов возможен только по настоянию Института. Чтоб ты знал, квота покрыта на четыре-пять лет вперёд. Да и сомневаюсь, чтобы Институт, будь это в его власти, инициировал сейчас мой вызов. Ведь не предполагается, что вызов одновременно решит для меня и вопрос существования, и видеть этот вопрос поставленным в непосредственной близости к вопросу вызова было бы для Института особенно обременительно». Он не скрывал от меня, что в возникшей ситуации «работы, предназначенные для Института, даются тяжело» [B. II. S. 810]. Он ещё раз написал о возможной поездке к нам и о мыслимых шагах в этом направлении. «Если возможно обеспечить пребывание в Палестине экономически, то дорогу отсюда я оплатить смогу». Такова была обстановка, в какой он в последующие месяцы предпринял новую редакцию – он говорил о «пере-формулировании» – работы о Бодлере. На несколько месяцев он погрузился в молчание, но Ханна Арендт, которая тогда в Париже, получив эти угрожающие известия, тоже пыталась ему помочь, писала мне в конце мая: «Я в больших заботах из-за Бени. Я попыталась ему отсюда посодействовать, но потерпела полный провал. При этом я больше, чем когда-либо, убеждена в важности того, чтобы гарантировать ему будущие работы. По моему ощущению, его сочинения преобразились вплоть до стилистических деталей. Всё выходит гораздо определённее, не так медлительно, как прежде. Мне часто кажется, что он только теперь вплотную подошёл к своим главным вещам. Было бы отвратительно, если бы он встретил здесь помехи».

Оказалось, положение не так безнадёжно, как смотрел на него Вальтер, и отношение Института к нему было гораздо позитивнее, чем он боялся – и не он один. Его стипендия не была аннулирована, и он всё лето с короткими перерывами провёл в Париже и закончил «Бодлера», отказавшись ради этого от приглашения в Швецию. Я написал ему в Париж примерно через неделю после начала войны, в тревоге, но ответ получил только 25 ноября, после его освобождения из лагеря⁴³². Он писал, что сильно похудел, но чувствует себя хорошо. Писал, что переработка его книги о Бодлере имела большой успех в Нью-Йорке. О шоке, в который его поверг пакт между Гитлером и Сталиным, он говорил в своём (напечатанном) письме лишь в зашифрованном виде – как о «мероприятиях духа времени, снабдившего пустынный ландшафт этих дней знаками, которые для нас, старых бедуинов, явственны» [B. II. S. 846]. Но Грета Кон-Радт впоследствии рассказывала мне, что в конце 1939 года, по возвращении из лагеря, Вальтер сказал ей, что даже испытал облегчение от того, что теперь окончательно разделался с Россией. Россия, дескать, всегда вызывала у него ощущение не– уютности. Слова Греты подтверждают сообщение Сомы Моргенштерна, которому Беньямин прочёл вслух историко-философские тезисы, написанные им в начале 1940 года как ответ на этот пакт. Со страстными дискуссиями о России и марксизме, которые мы проводили за два года до этого в Париже, должна была соотноситься и та фраза, которую он написал в своём последнем письме, нашедшем дорогу ко мне; сразу после выше процитированного ключевого предложения он писал: «Так печально, что нам невозможно побеседовать, и всё-таки у меня есть чувство, что обстоятельства [т. е. наша физическая разлука] при этом никоим образом не лишили меня тех пламенных споров, которые то и дело происходили между нами. Сегодня для них больше нет повода. И, вероятно, это даже удача, что между нами небольшой мировой океан, когда настал момент заключить друг друга в объятия spiritualiter⁴³³». Когда Вальтер писал это, он прорабатывал план к «Тезисам»⁴³⁴ и, должно быть, признал, что вместе с ними ускользнула из-под ног почва для тех разногласий между нами, которые явились причиной наших пламенных споров.

Адриенна Монье. Фото Жизели Фройнд. Париж, 1935.

Архив Жизели Фройнд, Париж

Весной 1940 года Беньямин послал мне экземпляр «Тезисов», однако они уже не дошли до меня, как и сопроводительное письмо. Ханна Арендт, от которой я это узнал и которая полагала, что я получил его посылку, писала мне, что Беньямин из-за своих совершенно неортодоксальных новейших тезисов «изрядно боится мнения и реакции Института». Однако Институт только в 1941 году получил, благодаря Ханне Арендт и Мартину Домке, различные варианты текста, последний из которых был опубликован Институтом в 1942 году, в мимеографированном выпуске памяти Беньямина. Несомненно, что Беньямин в переписке с Адорно и Хоркхаймером по поводу «Тезисов», которые он хотел отправить им в мае – до чего дело так и не дошло, – как раз подчёркивал преемственность этой работы по отношению к предыдущим, написанным для Института. Это было столь же верно, как факт предпринятых в «Тезисах» далеко идущих и дерзновенных подходов, благодаря которым исторический материализм был поставлен под эгиду теологии.