Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [82]
«Дорогой Герхард,
чтобы сделать презентабельным прилагаемое послание, я счёл необходимым избавить его от всего личного.
Это не исключает того, что оно – в благодарность за твою инициативу – предназначено в первую очередь лично тебе. В остальном не мне судить, сочтёшь ли ты целесообразным дать его прочесть Шокену tel quel>424. Я со своей стороны считаю, что проник в комплекс Кафки глубоко, насколько это вообще в данный момент возможно для меня. В ближайшее время всё отступает на задний план перед моей работой о Бодлере.
Я с удовольствием заметил, что многое начинает идти хорошо, как только я поворачиваюсь к нему спиной. Какие только упрёки в своё время не выдвигались в адрес тебя и в адрес Визенгрунда de part et d’autre>425! А теперь выясняется, что это был напрасный шум. Никто этому не рад больше, чем я.
На днях я напишу Визенгрунду и упомяну письмо о Кафке. Конечно, ты можешь сообщить ему о нём. Но о перспективах на издание, которые могли бы адресоваться к нему, я прошу тебя упоминать лишь с чрезвычайной осторожностью и как твоё собственное, мне не известное намерение. Но не лучше ли будет вообще отставить всё это, судить тебе в зависимости от твоей оценки ситуации. Не выиграет ли дело, если от Визенгрунда не ускользнёт полуофициальный характер письма?
В крайнем случае, ты мог бы объяснить ему, что запросил у меня письмо для твоего архива моих эзотерических сочинений. Боюсь, что это объяснение ближе всего к истине.
В любом случае мои заметки дают мне право на скорейший и очень подробный отчёт о твоих походах вдоль и поперёк>426 нью-йоркского еврейства. Этот отчёт я прошу тебя сделать как можно менее лаконичным, так как после твоего последнего письма от 6 мая и согласно моим собственным диспозициям шансы на нашу встречу пока остаются неопределёнными…
От всего сердца, твой Вальтер.
P. S. Не забывай сообщать мне свои впечатления и всевозможные новости из Института».
Я прочёл письмо о Кафке вслух для четы Адорно, на которых оно, понятно, произвело глубокое впечатление, хотя они и не видели стоящего за ним фона. Хорошему духу, в котором проходили мои встречи с Адорно, способствовала не столько сердечность приёма, сколько моё удивление, вызванное его пониманием продолжающейся теологической стихии в Беньямине. Я-то ожидал встретить марксиста, который будет настаивать на ликвидации драгоценнейшей, на мой взгляд, составляющей духовного хозяйства Беньямина. А встретился с мыслителем, который – пусть и с собственной диалектической точки зрения – оказался совершенно открыт и даже позитивно настроен по отношению к упомянутым качествам. Совсем иначе складывались у меня отношения с Хоркхаймером, с которым мы как-то долго просидели в ресторане. Трудность была двоякой: статьи Хоркхаймера в журнале вообще были для меня непонятны, и я – вероятно, под влиянием парижских разговоров с Беньямином – не мог относиться к нему с доверием в личном общении. Моим решающим впечатлением было то, что Хоркхаймер – т. е. его Институт – признавал духовную мощь Беньямина, но с ним самим не мог добиться реальных отношений. И даже гораздо позже, спустя годы после смерти Беньямина, многочисленные встречи с Хоркхаймером лишь усилили это моё впечатление.
Адорно и Хоркхаймер настаивали, чтобы я посетил их Институт. Поскольку это отвечало желанию Беньямина, после некоторых колебаний я объявил, что готов к этому, и в июле 1938 года нанёс туда довольно продолжительный визит, во время которого вёл подробные беседы о Беньямине с несколькими его сотрудниками, среди них был Лео Лёвенталь, знакомый мне ещё с моего франкфуртского периода в 1923 году. Это было и моим первым знакомством с Гербертом Маркузе, который тогда считался главным гегельянцем Института. Впечатления, вынесенные из этих разнообразных встреч и разговоров, были записаны в моём сообщении Беньямину (от 8 ноября 1938 года), где я не смог скрыть от него мою оценку его положения и перспектив в Институте, в которой позитивные аспекты пересекались с негативными. В его ответе [B. II. S. 803] заметно его согласие с моей оценкой.
Если в июне Беньямин ещё рассчитывал на возможность вернуться в августе в Париж и встретиться с моей женой Фаней и со мной, то в июле он сообщил мне, что этот замысел потерпел крах из-за неотложных дел первой редакции очерка о Бодлере. Вальтер оставался в Дании до середины октября. Контроверзы вокруг текста, который он тогда написал и прислал мне в начале 1939 года с просьбой высказаться, играли в литературе о Беньямине значительную роль, отчасти сопряжённую с нечестным подходом. Мне нечего сказать в связи с этим, кроме того, что я считаю смехотворными обвинения, выдвинутые против Адорно и его критики.
