Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [83]

Я возлагал большие надежды на нашу встречу, и её отмена огорчила меня. На несколько дней моего пребывания в Париже Вальтер вновь предложил мне остановиться у его сестры или, если не получится, поехать в отель «Литре» (недалеко от рю де Ренн)⁴²⁷, где его хорошо знали. Как же я был удивлён, когда выяснилось, что мы поселились в средоточии французского фашизма, где портье и многие постояльцы косились на нас и где единственной газетой, которая выкладывалась для постояльцев, была «Аксьон Франсез»⁴²⁸. Для меня осталось загадкой, как Беньямин мог нам рекомендовать этот отель. В тот раз мы неоднократно виделись с Ханной Арендт, и я вспоминаю долгую беседу о Беньямине, его гении и злополучной ситуации, связанной с его положением в Институте или зависящей от Института. Ханна Арендт относилась к кругу Института, особенно к Хоркхаймеру и Адорно, с глубокой антипатией – что было взаимно – и пускалась в мрачные рассуждения об отношении Института к Беньямину, которых не скрывала и от него самого⁴²⁹. Здесь она выходила далеко за рамки моей сдержанности.

После моего возвращения в Иерусалим Беньямин нетерпеливо ожидал не только подробного доклада об Америке и об Институте, обижаясь на меня за задержку с этим в конце сентября 1938 года, но и результатов моего посредничества у Шокена. Последний в это время был в отъезде, и я смог поговорить с ним лишь в конце 1938-го и в начале 1939 года о моём предложении заказать Беньямину книгу о Кафке. Но оказалось, что Шокен, которому я дал почитать разные работы, среди которых – неопубликованная статья о Гёте, полный текст большой, лишь наполовину напечатанной статьи о Кафке и письмо ко мне о Кафке, – вообще не воспринимает Беньямина. Это меня ошеломило, ведь я ожидал встретить у него понимание такого мыслителя, и в двух или трёх долгих беседах я пытался объяснить ему, чтó я вижу в Беньямине и как представляю себе разрешение очевидной раздвоенности в его сочинениях. Однако Шокен издевался над этими сочинениями и категорически отказался поддерживать Беньямина; его речь сводилась к тому, что Беньямин – нечто вроде выдуманного мною пугала. Об этих печальных беседах с Шокеном я не мог рассказать Беньямину, не огорчив его, и мне пришлось ограничиться лишь сообщением о результате. Но ещё до того, как я сделал это, положение Беньямина обострилось с двух сторон. В ноябре 1938 года журнал отклонил публикацию написанной летом работы о Бодлере, и в феврале 1939 года – предлагая прислать мне эту рукопись на отзыв – он написал, что должен незамедлительно приступить к продолжению работы, которая превратилась в переработку отвергнутой главы или её новое написание с другим мотивом. Кроме имеющейся у него очень подробной критики, проведённой Адорно, он обещал учесть в работе и мою позицию. Впрочем, Вальтер ожидал, что моя критика «будет, вероятно, сходна в существенных чертах» с критикой Адорно. Но к деликатному положению, в каком он оказался из-за этого отказа, примешивался ещё один момент. 14 марта Беньямин написал мне следующее письмо, потрясшее меня так, что невозможно подобрать слова, особенно в контексте провала моих хлопот у Шокена:

«Дорогой Герхард,

пока груз мыслей из моего последнего письма стоял у тебя на якоре неразгруженным, подоспел и новый чёлн, ушедший с ватерлинией под воду, доставляющий куда более тяжёлый товар – тяжесть моего сердца.

Институт – как сообщает мне Хоркхаймер – попал в полосу серьёзных трудностей. Не называя срока, он готовит меня к прекращению выплат дотаций, которые с 1934 года только и поддерживали моё существование. Твой взгляд тебя не обманул, а твой покорный слуга не предполагал этого ни на миг. Катастрофы я не предвидел. Как явствует из их писем, сотрудники жили не на проценты, как можно было предположить в случае фонда, а на сам капитал. Капитал же, в значительной части, не наличный, а в виде недвижимости, и грозит вот-вот иссякнуть.

Если ты можешь чего-нибудь добиться у Шокена, с этим нельзя медлить. Ведь все бумаги, необходимые тебе, чтобы изложить план о Кафке, у тебя на руках. Я возьмусь и за любой другой заказ, который Шокен дал бы мне в области моей работы.

Времени терять нельзя. Единственным, что удерживало меня все эти годы на плаву, была надежда когда-нибудь хоть наполовину по-человечески быть принятым в Институт. Наполовину по– человечески – это означает мой прожиточный минимум в 2400 франков. Новое падение с этого уровня à la longue⁴³⁰ дорого мне обойдётся. К тому же приманки моей среды для меня слишком слабы, а вознаграждения потомства – слишком призрачны. Было бы важным пережить этот период. Когда-нибудь сотрудники Института вновь доберутся до денег. Хотелось бы в нужный момент оказаться в нужном месте.

Не придавай этим вещам больше публичности, чем необходимо для того, чтобы помочь мне. Если будет возможно показать Хоркхаймеру и Поллоку, что они – не единственные, кто обо мне заботится, это даст шанс, что они для меня постараются.

На этом всё. Не оставляй меня без скорейшего ответа, сколь бы предварительным он ни был.

От всего сердца, твой Вальтер.

P. S. Только я успел поставить свою подпись, как пришло твоё письмо от 2 марта. А ведь я в минимальном списке моих шансов шокеновский считал одним из самых значительных. Нет ли у тебя варианта на замену? Меня радует, что ты – не зная моих теперешних перспектив – рассматривал мою поездку в Палестину. Теперь события таковы, что приобретает значение вопрос – нельзя ли обеспечить моё пребывание в Палестине на несколько месяцев? (Я не рассчитываю, чтобы это могло произойти за твой счёт.) Дело обстоит так, что среди различных зон опасности для евреев, на которые сегодня подразделяется земля, Франция представляет собой самую опасную, так как здесь я нахожусь в полной экономической изоляции.