Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [81]

, как поводом для акции у Шокена. Он с радостью согласился. О необходимости защищать в Европе какие-то блага, о чём он незадолго до этого говорил с Адорно, переселявшимся в Нью-Йорк, у нас речи не заходило.

Говоря об Институте, мы затронули тему отношения Института к коммунизму – неявного для непосвящённых, – каким он представлялся в перспективе московских процессов, и об отношении группы, сложившейся вокруг Института, к коммунистической партии. Из загадочных формулировок Беньямина я не мог уразуметь, как на самом деле обстояли дела, кто был коммунист, кто – нет, кто троцкист, а кто сталинист. Его собственная позиция удивила меня и вызвала во мне подозрение, что она отражает позицию сотрудников Института. Он выражался очень витиевато, не хотел принимать ни чью сторону, и разговора не получалось. Я ожидал, что он скажет что-нибудь об Асе Лацис. Но сам он не упомянул её имя, и я избегал заводить об этом речь. Я не знал, что она сама оказалась жертвой «Большой чистки», не знаю и теперь, была ли она тогда уже арестована и знал ли об этом Беньямин. Но я до сих пор так и вижу, как он в ответ на деликатный вопрос о членстве одного человека в партии – возникший в ходе нашей бурной дискуссии, – он, обычно ходивший по комнате взад-вперёд, вдруг пристально взглянул на меня с жуткой решимостью, чтобы выпалить эмфатическое «Да», не допускавшее дальнейших реакций. Впоследствии я был ошеломлён, когда в Нью– Йорке выяснилось, что, в отличие от Брехта, институтская группа – и, прежде всего, евреи среди них, а их было подавляющее большинство – за редким исключением состояла из страстных антисталинистов. Ведь Zeitschrift für Sozialforschung избегал вникать в проблемы российского опыта и отношений – как и сам Брехт.

В другой раз мы говорили об антисемитизме. Когда я приехал в Париж, прилавки книжных магазинов были на каждом шагу «украшены» только что вышедшей книгой Селина Bagatelles pour un massacre⁴¹⁷. Это был разнузданный антисемитский памфлет объёмом в шестьсот страниц, который я, будучи с незапамятных времён внимательным читателем антисемитской литературы, тут же приобрёл – хотя мой французский не позволял мне понять и половины вульгарного лексикона автора. Книга стала сенсацией. То, что нигилизм Селина нашёл естественный объект ненависти в евреях, наводило на раздумья. Беньямин книги пока не читал, но не питал никаких иллюзий о масштабе антисемитизма во Франции. Он рассказывал, что литературно влиятельные почитатели Селина не хотели высказываться о книге – с таким объяснением: «Ce n’est qu’une blague»⁴¹⁸; в дальнейшем оказалось, что это было ничем иным, как грандиозным фарсом. Я пытался объяснить Вальтеру несерьёзность такого бегства к безответственной фразе. Он сказал, что собственный опыт убедил его в том, что латентный антисемитизм распространён даже в кругах левой интеллигенции и что очень немногие неевреи – он называл Фрица Либа и Адриенну Монье⁴¹⁹ – так сказать, физически от него свободны. Он цитировал примеры, которые мне стыдно тут приводить, но я хорошо их запомнил. Может, под влиянием этого опыта, который в те годы было легко приобрести, Беньямин, который сам дважды рассматривал возможность брака с нееврейками, в одном разговоре в кругу французских левых – о чём мне рассказывала его хорошая знакомая Жизель Фройнд – к её большому удивлению, высказался против смешанных браков между евреями и неевреями. Тогда это сильно задело всех присутствовавших.

Несмотря на такие рассуждения и опыт, глубокая симпатия Беньямина к Франции осталась непоколебимой – на фоне этой симпатии бросалось в глаза несомненное отчуждение и даже антипатия к Англии и Америке. Он ещё тогда сказал мне, что уже более не в состоянии приспосабливаться. Это обременённое чувствами колебание сыграло свою роль в провале нескольких попыток вовремя переправить его в Англию или Америку. Его бывшая жена Дора рассказала мне в 1946 году, что в 1939 году она тщетно пыталась уговорить его уехать с ней в Англию, где она – после принятия антисемитского законодательства в Италии – собиралась строить новую жизнь. Он тогда привёл ей те же основания против «пересадки» на чужую почву.

Однажды под вечер мы общались с Ханной Арендт и Генрихом Блюхером, её будущим мужем; с обоими Беньямин поддерживал отношения в парижские годы. К этому времени Ханна, выполняя свои функции а она возглавляла парижское бюро Молодёжной «Алии»⁴²⁰, переправлявшее детей в Палестину, – уже бывала в Иерусалиме, и там мы познакомились ближе. И в Париже встреча нашей четвёрки проходила бурно. Блюхер и Ханна резко отрицательно относились к московским процессам, и я с удвоенной тревогой спросил Вальтера, что же кроется за его неуверенностью в этом вопросе? Правда, Ханна с Блюхером были далеки от марксизма, сыгравшего большую роль в прошлом Генриха, а Беньямин придавал существенное значение марксистскому политическому и военному анализу. Тогда я узнал, что Ханна Арендт работала над темой, щекотливой с еврейской точки зрения, а именно писала о Рахели Фарнгаген⁴²¹ и только что поставила последнюю точку в монографии о ней. С провалом еврейской эмансипации такие фигуры, как Рахель, выступали в совершенно новом свете, и Беньямин, которому Рахель в связи с его занятиями Гёте была знакома гораздо больше, чем мне, выказал исключительный интерес к этой работе. В апреле Вальтер писал мне в Нью-Йорк, где я по завершении своего цикла лекций по иудейской мистике сидел над каббалистическими рукописями Jewish Theological Seminary