Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [80]

В этой беседе я полностью осознал поляризацию в языковом восприятии Беньямина. Ибо та ликвидация магии языка, которая соответствовала материалистическому взгляду на язык, безошибочно опознавалась в напряжении по отношению ко всем его ранним рассуждениям о языке, черпавшим силу из теолого-мистического вдохновения; эти ранние рассуждения он ещё сохранял и даже развивал в заметках, которые читал тогда мне вслух, а также в работе о миметической способности. То, что я ни разу из его уст не слышал ни одной атеистической фразы, конечно, не было для меня удивительным – в особенности после некоторых писем ещё из тридцатых годов, – но меня поразило, что он до сих пор мог говорить о «Слове Божьем», в отличие от человеческого слова, совершенно не метафорически, называя его основой всякой теории языка. Различие между словом и именем, которое Вальтер за двадцать лет до нашей парижской встречи положил в основу своей работы о языке 1916 года⁴¹¹ и продолжал развивать в предисловии к книге о барочной драме, всегда оставалось для него живым, и в его заметке о миметической способности по-прежнему отсутствуют малейшие намёки на материалистический взгляд на язык. Наоборот, материя представала там лишь в сугубо магических взаимосвязях. Очевидно, Беньямин разрывался между симпатией к мистической теории языка и столь же сильно ощущавшейся необходимостью преодолеть мистику ради марксистского мировоззрения. Я заговорил с ним об этом, и он согласился, что нисколько не преодолел данное противоречие. Это было в разговоре о задаче, которую Вальтер ещё не осилил, но от исполнения которой многого ждал. Его «лик Януса» до сих пор живейшим образом давал о себе знать.

Конверт со списками книг и заметками на различные темы Вальтера Беньямина. На конверте на немецком языке перечислены темы: история литературы, филология, история искусства, психология, религиоведение. Архив Академии искусств, Берлин

Мы перешли к вопросу о готовности поехать в Палестину – о чём он не раз писал мне в эти годы, – но тут в нашей дискуссии речь зашла о его работах под эгидой Института и в целом о его отношении к Институту. Он подчёркивал, что должен благодарить Институт за возможность существовать, пусть даже в скромных рамках, и развивать свои мысли – хотя многие из заказов, которые он оттуда получал, ему не нравились. Беньямин чувствовал глубокую симпатию к тенденциям Института, но не хотел таить от меня, что есть оговорки и поводы для потенциальных конфликтов. Он пересказывал мне некоторые дискуссии (ныне подробно задокументированы в аппарате «Собрания сочинений» под редакцией Тидемана и Швеппенхойзера⁴¹²), но в устной речи чувствовался более мощный тон неутихающей критики и даже горечи, который никак не согласовался с примирительным тоном его писем к Хоркхаймеру. В нём осталась некая заноза. Для него было важно, что Институт открывал перед ним перспективы под своей эгидой завершить и опубликовать работу о пассажах, в которую он был вовлечён долгие годы и которую считал своей главной работой. Но он осознавал пределы этого сотрудничества. Он надеялся, что в Нью-Йорке, где я намеревался провести почти полгода, я познакомлюсь с сотрудниками Института – и особенно с Хоркхаймером и Адорно. О своём отношении к Адорно, которого он горячо мне рекомендовал, Вальтер высказывался в позитивных выражениях, а об отношении к Хоркхаймеру – с бóльшей сдержанностью. Так как я не был знаком ни с одним из них, я не мог оценить нюансировку в этих высказываниях и не видел причины – как всегда бывало в наших разговорах – вникать в глубоко личные вещи, если Беньямин сам о них не заговаривал. Поэтому я лишь в Нью-Йорке смог составить собственное мнение и собирался открыто обсудить его при нашей будущей встрече. Я напомнил ему о нашей переписке касательно пропагандируемой в своё время Институтом книги Франца Боркенау [B. II. S. 624 и далее]⁴¹³, которую воспринимал, скорее, как философскую хуцпу⁴¹⁴, нежели как убедительный марксистский анализ, – и спросил Вальтера, придерживается ли работа Института по– прежнему этой линии. Программные статьи Хоркхаймера о том, что теперь распространялось под маскировочным словосочетанием «критическая теория» (под которым, как объяснил мне Беньямин, скрывалось из политической осторожности табуированное слово «марксизм»)⁴¹⁵, не дали мне разумного представления об этом. (Только в Нью-Йорке я узнал от Адорно, что там поняли бессодержательность этой неуклюжей халтуры.)

При обсуждении той ситуации и конкретных условий, а также возможных ограничений его работы я заводил речь и на темы, которые хотя и были для Вальтера существенными, но, учитывая аспекты деятельности Института, должны были носить нерегулируемый или неудобоваримый характер, как, например, его длительный и страстный интерес к Кафке. И здесь он выступил с неожиданным признанием. Он сказал, что для него было бы облегчением получить независимость от Института для работы на длительное время – он назвал как минимум два года. В Европе-де об этом и думать невозможно. Но если бы я видел способ добыть ему какой-то заказ, гарантирующий ему независимость, он бы не задумываясь разорвал свои связи с Институтом надолго, а то и навсегда. Не могу ли я в связи с вышедшей тогда в издательстве Шокена книгой Кафки устроить ему такой заказ у Шокена, о котором мы часто говорили? Он, дескать, готов на всё время такой работы осесть в Палестине. За неделю до этого я встречался с Шокеном в Цюрихе, мы говорили с ним о направлении его издательства и о живом участии, которое он принимал в моей собственной работе. Он только что издал мою книгу на иврите об одной важной рукописи из его коллекции – я посвятил эту книгу его шестидесятилетию, и он, пожалуй, мог бы прислушаться к моим рекомендациям. Из разговора с Беньямином мне стало ясно, что он испытывает бóльшее давление, чем я думал, и я предложил ему воспользоваться предстоящим выходом биографии Кафки, написанной Максом Бродом