Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [49]

. Он искал путей в Россию, куда его влекло, во-первых, из-за происходящих там событий, а во-вторых – из-за его решения быть ближе к Асе Лацис. Его замысел осуществился после преодоления больших бюрократических барьеров, из-за которых он едва не отступился от своих планов. Он пробыл в Москве с 6 декабря 1926 года до 1 февраля 1927 года, запасшись авансами за обещанные работы, среди которых – заказанный Бубером для журнала «Креатур»²⁵⁹ большой очерк об этой поездке. Сохранился подробный дневник, в котором странно перемешаны его личные, развивавшиеся отнюдь не по его сценарию отношения с Асей Лацис, его встречи с её знакомыми и различными функционерами от культуры, а также подробные описания облика города и советской жизни для запланированного очерка; дневник очень точно отражает его настроение, в котором он пришёл к решению не вступать в коммунистическую партию. Его письма из Москвы были по понятным причинам скудными и сдержанными; порой на ужасной бумаге, такая могла быть только в Москве, и – против его обыкновения – иногда карандашом.

Когда я читаю его письма, написанные в те три года между его поездкой на Капри и нашим общим пребыванием в Париже в августе 1927 года, меня изумляет, как мало сказывается на личном и доверительном уровне вышеописанный новый поворот. У нас было заведено рекомендовать друг другу книги и статьи, которые, как нам казалось, попадали в сферу интересов адресата. Но его письма так же скудны на такого рода рекомендации, как скудны на релевантные названия списки прочитанных им до конца книг, которые он тщательно составлял. Если поездкой в Москву он стремился завязать и литературные связи с Россией, то успех был незначительным, а разочарования, вынесенные из этой области, не помогли разрушению метафизического строя его мысли. Вдохновение, которое давала ему Ася Лацис, так и осталось нереализованным²⁶⁰.

Ася Лацис. 1924 г. Архив Академии искусств, Берлин

Между тем моё положение в Иерусалиме неожиданно изменилось. Не прошло и года после моего приезда в Палестину, как благодаря спонтанным пожертвованиям нескольких богатых сторонников основания Еврейского университета в Иерусалиме были изысканы средства, сделавшие возможным образование «института еврейских исследований» как ядра философского факультета. Это был важный шаг на пути к центру, свободному от фиксированной теологической ориентации, но посвящённому живым историко-критическим исследованиям иудаизма; этот центр мог пробудить большие ожидания, связанные с обновлением науки о еврействе, состояние которой вызывало у меня, как уже говорилось, немало опасений. При этом поначалу со стороны учёного совета речь шла только об исследовательском институте, которому лишь постепенно предстояло развиться в учебное заведение, где будут выдаваться формальные свидетельства об образовании и – horribile dictu²⁶¹ – дипломы. А надо знать, что в двадцатые годы – когда речь шла о значительном перепрофилировании специальностей в связи с сионистскими предметами, поскольку среди евреев был многочисленный «академический пролетариат» – звания и дипломы встречали слегка презрительное отношение. Не буду здесь говорить о драматизме усилий по основанию такого факультета иудаики. Но спустя несколько месяцев после торжественного открытия упомянутого университета (начало апреля 1925 года) меня назначили доцентом по неисследованной области еврейской мистики, и на двадцать восьмом году жизни я смог направить все свои силы на изучение того, что мой отец, умерший незадолго перед тем, с горечью называл «бесхлебным делом».

Гершом Шолем и Эша Бурхардт. Иерусалим, Суккот, 1926 г.

Национальная библиотека Израиля, Иерусалим

Итак, начало моей университетской карьеры, которая открылась столь неожиданно, совпало с крахом университетской карьеры Беньямина, которой он упорно добивался шесть лет подряд. Мне просто больше повезло, так как едва ли будет преувеличением сказать, что учёный совет, принимая меня на работу, понимал в моих сочинениях так же мало, как и те люди, что отказали в должности Беньямину. Готфрид Соломон, который неутомимо хлопотал за Беньямина, рассказывал мне впоследствии, что Ганс Корнелиус и Франц Шульц, за которыми было последнее слово при габилитации Беньямина, заявили ему, что ничего не поняли в его книге, хотя в их отношении к Беньямину вряд ли можно было усмотреть злую волю.

ПАРИЖ (1927)

Когда мы снова встретились в 1927 году в Париже, это произошло при тех обстоятельствах, которые повернули наши жизни в противоположные стороны. Мне дали полугодовой отпуск для изучения каббалистических рукописей в Англии и Франции, и я с большой надеждой ждал встречи с Беньямином. Ведь в жизни молодых людей четыре года – это много. На моём пути в Лондон мы провели вместе последние дни апреля и обменялись впечатлениями тех лет. Вальтер сказал, что осел бы в Париже, так как атмосфера этого города ему особенно по душе; но в его обстоятельствах это почти исключено. Ни в один журнал или издательство его не взяли бы «литературным корреспондентом» по французским делам. Иностранцу вообще трудно войти с французом в близкий контакт. Конечно, писатели готовы дать интервью для «Литературного мира» или аналогичных изданий, или побеседовать на литературные темы и даже о планах и делах какого-нибудь иностранного литератора – но надолго этого не хватит, и тебе скоро дадут это почувствовать. Не знаю, верно ли подобное суждение в целом или отражает лишь конкретный личный опыт – но он часто к нему возвращался. В качестве единственного исключения он называл мне Марселя Бриона, высоко ценимого им редактора Cahiers du Sud