Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [51]

на авеню дю Парк Монсури, 4, где он занимал столь же убогую, крохотную и плохо обставленную комнату, в которой помещалась только железная кровать и кое-какие пожитки. Чаще всего мы встречались в кафе на бульваре Монпарнас – в «Доме» и в «Куполе»²⁷². С утра до начала вечера я обычно просиживал над рукописями в Национальной библиотеке; но вечера и выходные мы, как правило, проводили вместе. Ходили в кино, так как он восхищался актёром Адольфом Менжу и смотрел без разбора любой фильм, где тот снимался. Дважды он таскал меня и в «Гран-Гиньоль»²⁷³, на хоррор-шоу, которые дополняли его любовь к детективным романам. Это время прошло под нежданно счастливой звездой – по крайней мере, для меня. Конечно, за эти годы кое-что изменилось и в нашем отношении к миру. Когда мы с Беньямином расстались в 1923 году, я унёс с собой образ человека, движимого прямолинейным импульсом к построению собственного духовного мира, неукоснительно следующего своему гению, знающего, чего он хочет – каковы бы ни были осложнения его внешней жизни. Я же шёл навстречу миру, где всё ещё было неупорядоченным и спутанным и где я, в тяжёлой внутренней борьбе, искал стабильное место, откуда мои старания понять еврейство могли бы сложиться в целое. Когда мы встретились вновь, я увидел человека, который находился в процессе интенсивного брожения; человека, чьё замкнутое мировоззрение взорвалось и распалось; человека в прорыве – к новым берегам, определить которые он сам пока не мог. Изначальное влечение к метафизическому мировоззрению в нём оставалось, но подверглось диалектическому распаду. Революция, возникшая на горизонте, ещё не могла преобразовать эту диалектику в конкретные формы. Марксистские вокабулы в нескольких статьях из «Улицы с односторонним движением», которые он читал мне вслух, производили на меня впечатление подземного гула.

Париж. 1929 г.

Вальтер был необычайно раскован, а его ум – открыт для подступающих импульсов. В отличие от него, я должен был казаться более уверенным, так как при погружении в иудейские штудии меня вёл чётко работавший компас. Вместе с тем его привлекало то, что я рассказывал о своих исследованиях и о жизненном опыте в новой стране. И эти дни в Париже были периодом большой открытости и плодотворного интереса друг к другу.

В качестве приветственного подарка Беньямин вручил мне, как старому почитателю и страстному читателю Анатоля Франса, вступительную речь Поля Валери, занявшего место покойного Франса во Французской академии. Беньямин объяснил мне, что новоизбранный «бессмертный» произнёс в своей вступительной речи похвальное слово предшественнику – однако Валери, который Анатоля Франса презирал, прибёг к сенсационному приёму, ни разу во всей речи не упомянув имени Франса. При этом Вальтер, глубоко почитая Валери как мыслителя, поэта и прозаика, дал мне почитать особо ценимый им Soirée avec Monsieur Teste²⁷⁴, чтобы познакомить меня с этим явлением. Его восхищению Валери противостоял, с другой стороны, жгучий интерес к сюрреалистам, в которых было многое из того, что в последние четыре года прорвалось и в нём самом. То, к чему он стремился проникнуть путём духовной дисциплины, было мыслимо для него и в противоположных формах безграничной отдачи вспышкам бессознательного и возбуждало его собственное воображение. Необузданность сюрреализма притягивала его гораздо больше, нежели намеренная «сделанность» литературного экспрессионизма, в котором он распознавал моменты нечестности и блефа. Сюрреализм был для Беньямина чем-то вроде первого мостика к более позитивной оценке психоанализа, однако он не строил иллюзий относительно слабых мест в методах обеих школ. Он читал журналы, где Арагон и Бретон возвещали такое, что сходилось с его собственным глубинным опытом. Происходило нечто схожее с его встречей с «экстремальным коммунизмом», как он это называл. Он не был восторженным человеком, но экстаз революционной утопии и сюрреалистического погружения в бессознательное был для него чем-то вроде ключа к открытию собственного мира, для которого он искал совершенно иные, строгие и дисциплинированные формы выражения. Le paysan de Paris (1926) Луи Арагона²⁷⁵ дал Беньямину решающий толчок к запланированной работе о парижских пассажах²⁷⁶, первые наброски которой он читал мне в эти недели. Он намеревался написать эссе примерно в пятьдесят печатных страниц, в котором – пока ещё по ту сторону диалектического материализма – стремился спроецировать свою историко-философскую физиогномику Парижа на такую плоскость, которая должна была отражать и его собственный метафизический опыт или то, что находилось в вышеописанном процессе распада этого опыта. Беньямин тогда собирался завершить работу в ближайшие месяцы. Мы не подозревали, что с проектом о пассажах вступит в трудную и в итоге неразрешимую конкуренцию другой, всплывавший в наших разговорах. Этим вторым проектом было возобновление его древнееврейских штудий, которыми он хотел помочь своим метафизическим интенциям найти легитимное выражение. Он сказал, что по завершении работы о пассажах для него больше не будет причины откладывать изучение древнееврейского в долгий ящик.