Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [48]

Весьма примечательным для меня остаётся то, что около 1930 года Беньямин сказал по меньшей мере двум людям – Максу Рихнеру и Теодору Адорно, – что введение в книгу о барочной драме может понять лишь тот, кто знаком с каббалой – что делало меня, по сути, виртуально единственным читателем. Каждый из двух упомянутых слышал это его высказывание независимо от другого и спрашивал меня лет двадцать спустя, так ли это. Но ко мне самому, который, так сказать, несёт ответственность за такое сообщение, он напрямую по этому поводу не обращался – разве что имплицитно в своём посвящении на моём экземпляре книги: «Жертвуется Герхарду Шолему в ultima Thule²⁴⁹ его каббалистической библиотеки» – как будто эта работа действительно могла принадлежать каббалистической библиотеке. Вероятно, он считал, что соприкосновение с мыслями каббалистической теории языка, пусть даже отдалённое, должно быть для меня очевидным и не требует обсуждения – что в известном отношении верно, – или он позволил себе играть со мной в прятки? Или он поддался искушению похвастать, или хотел упрёк в непонятливости, на который мало какие страницы в его писании могли намекнуть лучше, чем это введение, зашифровать ссылкой на ещё более непонятное, в качестве которого должна была явиться каббала? Не знаю. Но это напоминает мне об одном моём высказывании – тоже из тридцатых годов, – которое любили цитировать мои ученики. Якобы я сказал им: чтобы понять каббалу, в наши дни сначала надо прочитать Франца Кафку, особенно «Процесс».

Как бы там ни было, письма Беньямина в те годы и не только ко мне – ещё полностью выдержаны в прежнем духе. «Поворот», произошедший с ним, представлял собой, прежде всего, именно виртуальный сдвиг, хотя едва ли проявлялся в реальных актах мысли.

Не знаю, сопровождала ли его Ася Лацис осенью 1924 года в Германию, но поздней осенью 1925 года он съездил к ней на какое-то время в Ригу. На этот же 1925 год пришлись важные события жизни Беньямина: завершение его габилитационной диссертации и окончательный крах его академических планов, который вместе с тем отвечал глубокому внутреннему сопротивлению намечавшейся карьере, которое я уже диагностировал в одном из более ранних писем к нему; но и возобновление его публицистической деятельности, поначалу во «Франкфуртер цайтунг» и в «Квершнитте»²⁵⁰, однако, прежде всего, в недавно основанном «Литературном мире», где – несмотря на все вмешательства – Вилли Хаас предоставил ему полную свободу действий. Беньямин регулярно присылал мне большие и малые статьи и рецензии, так что я мог бы представить почти полный архив его публикаций. С этим сочеталось более тесное сотрудничество с Эрнстом Ровольтом²⁵¹, который, однако, сдержал лишь часть больших обещаний, данных Беньямину, хотя и признавал за ним необычайное дарование и новый тон в критическом письме.

Кроме того, в том году стали теснее личные отношения Беньямина с двумя людьми, а именно – он вёл переписку с Гуго фон Гофмансталем, с дипломатичной тщательностью и с большим почтением к этому человеку; а также с Францем Хесселем²⁵², совместно с которым Беньямин участвовал в грандиозном проекте адекватного немецкого перевода романной эпопеи Пруста. Гофмансталь, будучи высочайшего мнения о Беньямине, о чём свидетельствуют его письма, был единственным писателем высокого ранга и авторитета, который энергично за него вступался; Гофмансталь прислал ему предмет своих постоянных забот, первый вариант «Башни»²⁵³, на которую Беньямин откликнулся подробной рецензией. Он писал мне, проясняя дипломатический момент в этих отношениях: «Самой вещи я пока не прочёл. Своё частное суждение я вынес заранее; противоположное для публикации – тоже». Беньямин высоко ценил Франца Хесселя – как человека даже выше, чем как писателя; его «Прогулки по Берлину»²⁵⁴ побудили Беньямина писать в том же духе. Хессель, в молодости в Мюнхене стоявший близко к кругу Георге, Клагеса и Шулера, принадлежал к числу авторов «Швабингского наблюдателя»²⁵⁵, в котором этот круг пародийно высмеивался; он сообщил Беньямину о тех годах в Мюнхене (1903–1904) много приватных подробностей и разоблачений, которых Беньямин не мог бы получить ни от кого другого. Впоследствии в Париже Беньямин рассказывал мне кое-что из этого. В 1925 году Юла Кон вышла замуж за химика Фрица Радта, брата его первой возлюбленной Греты Радт, и Беньямин ещё долго сохранял связь с обоими, которые тогда жили в Берлине. С Фрицем Радтом он один или два раза ездил в Цоппот²⁵⁶, где предавался в тамошнем казино пороку страсти к игре, временами на него находившей. В одной из таких поездок Беньямин проиграл всю свою наличность до последнего пфеннига, и ему пришлось занимать деньги на обратную дорогу в Берлин.

Врождённая страсть к путешествиям, внутреннее беспокойство и неудовлетворённость тем, как сложилась его жизнь в качестве homme de lettres²⁵⁷, вкупе объясняли множество сменяющих друг друга адресов и мест, откуда мне в те годы приходили его письма и открытки. При первой же возможности он пускался в путь. Этому способствовала дистанция между ним и Дорой, а может, и кончина его отца в июле 1926 года. Но Париж, начиная с 1926 года, занял в его сердце прочное место; там он проводил бóльшую часть года, работая над переводом Пруста. Беньямин чувствовал, что этот город ведёт с ним живейший диалог, и возвращался туда, как только представлялась возможность. Но работа часто требовала его длительного присутствия в Берлине, и письма оттуда несли на себе печать беспокойства, тогда как письма из Парижа – гораздо непринуждённее и веселее. Он прочёл тогда «Историю и классовое сознание» Лукача и под воздействием этой книги – ещё и обязательную для всех интеллектуалов марксистского колорита главу о товарном фетишизме из первого тома «Капитала», а также кое-что из коммунистического анализа текущей политики – например, работу Троцкого «Куда идёт Англия?»