Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [46]

. От Бубера и сионистских «народных социалистов», среди которых Штернберг занимал ведущее положение в 1918–1922 годах, он отпал незадолго до наших встреч и на протяжении ещё трёх-четырёх лет искал марксистский путь в сионизме, в организации «Поалей Цион»²⁴³. Он считался одним из самых способных умов среди представителей молодого поколения сионистов. Штернберг был столь же большим почитателем Агнона, как и я сам, и принял живое участие в моих планах на будущее, связанных с Палестиной, о социалистическом строительстве которой он так много писал. Иногда я сразу после встречи с Беньямином приходил к Агнону, где сидели Штернберг и его супруга Женя. Но мне тогда и в голову не могло прийти, что несколько лет спустя Беньямин, не проявлявший раньше ни малейшего интереса к работам Штернберга, сойдётся с ним в радикально изменившихся обстоятельствах и Штернберг станет одним из его марксистских менторов. Впоследствии я ни разу не встречался со Штернбергом, ничего о нём не знал и в 1938 году был буквально ошарашен, когда Беньямин в Париже на мой вопрос об отношении круга Брехта и Института социальных исследований к коммунистической партии упомянул en passant²⁴⁴ и Штернберга (который не желал иметь ничего общего с КПГ). Я удивлённо спросил: «Ты имеешь в виду Фрица Штернберга, автора “Империализма”?». – «Конечно», – ответил он. – «Так ты с ним знаком?» – «Ещё бы, – кивнул он, – через Брехта». – «Ты мог бы завести это знакомство и несколькими годами раньше, у другого великого писателя»²⁴⁵.

Как-то Беньямин взял меня с собой к Зигфриду Кракауэру из «Франкфуртер цайтунг»²⁴⁶, который лежал в больнице по какой-то не очень серьёзной причине, и у нас завязался яростный спор, во время которого Кракауэр, высоко оценивая Беньямина, высказывал отчётливые оговорки в отношении его «онтологии». Все мы отличались острым умом. И вот, много лет спустя, Адорно рассказал мне, что тогда, будучи юным студентом, он присутствовал у Кракауэра и впервые меня увидал.

Бездна, на краю которой Германия стояла в 1923 году, и мера безнадёжности, наполнявшая Беньямина при виде положения страны, выразилась сполна в прощальном подарке, который он передал мне в Берлине незадолго до моего отъезда в виде мелко исписанного свитка без названия; а назвать его следовало, как он мне сказал, «Описательный анализ падения Германии». В слегка переработанной форме этот текст фигурирует под названием «Путешествие по немецкой инфляции» в вышедшей спустя четыре года книге «Улица с односторонним движением»²⁴⁷. Свиток ещё содержал в себе непосредственный ужас от пережитого настоящего. То была первая работа Беньямина об актуальной ситуации – эмигранту «на счастливый отъезд» – как было написано в посвящении мне. Было трудно понять, чтó может удерживать в Германии человека, написавшего это. Но он хотел – о чём свидетельствовала его франкфуртская затея – исчерпать до конца возможность академической карьеры, которая, вероятно, могла дать материальную опору его духу. Когда мы прощались, Беньямин проявлял в этом отношении уверенность. Он ещё не знал, что «ум не поддаётся габилитации», если цитировать жестоко-наглую фразу о нём Эриха Ротхакера.

Обложка книги В. Беньямина «Улица с односторонним движением» (Ernst Rowohlt Verlag, 1928)

ДОВЕРИЕ НА РАССТОЯНИИ (1924–1926)

Годы наших отношений от моего отъезда до кончины Беньямина задокументированы в подробных письмах, касающихся его работы и некоторых областей нашей жизни, большие куски из них доступны в сборнике «Письма». Для них характерна основанная на доверии безоглядная открытость, лишь изредка недостаточная. Я поселился в Иерусалиме, женился и нашёл работу в еврейской Национальной библиотеке. И был далёк от сферы, в которой протекала жизнь Беньямина. Я не был вовлечён в её перипетии, и это способствовало тому, что передо мной он раскрывал душу, как, пожалуй, ни перед кем другим. Лишь отношения с женщинами почти целиком выносились за скобки его сообщений, хотя иной раз я мог догадаться, чтó стоит за его сухой полуфразой, и позднее слышал об этом от кого-нибудь из его подруг. В периоды больших эмоциональных или рабочих нагрузок он мог не писать месяцами, в другое время его письма следовали одно за другим, как, например, в то полугодие 1924-го, которое он – после восстановления немецкой валюты – провёл в Италии. О такой поездке, которая сняла бы с него груз невыносимой обстановки в Германии, он думал всю осень и зиму, этим полны его письма к Рангу. Осенью тяжело заболел отец Беньямина, и ему ампутировали правую ногу. Отношения с Дорой тоже становились порой тяжёлыми, и Беньямин подолгу жил в съёмной комнате.

Неожиданно появились шансы на габилитацию во Франкфурте, и там ожидали предложенную им работу о драме²⁴⁸ немецкого барокко. В его письмах отражается преображение, которое произвела эта работа в его уме. Два года, ушедшие на её написание, – одни из самых динамичных в жизни Беньямина. Вскоре после моей эмиграции вышел сборник его переводов из Бодлера, предисловие к которому – «Задача переводчика» – венчает собой его откровенно ориентированный на теологию период в философии языка. Именно этим страницам он придавал особенную значимость и видел в них нечто вроде символа веры – содержащего все ингредиенты, из-за которых работа слывёт непонятной. Полное молчание, которым были встречены эти страницы, стало его первым разочарованием на литературном уровне. Единственным исключением было смешное, ничего не говорящее выступление Стефана Цвейга, на которое он пожаловался мне. В письме от 13 июня 1924 года он писал: