Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [44]

Болящий Вальтер в муках ждёт,

Привет и благодарность шлёт.

Гёте²³³».

Беньямин с Дорой жаловались, что я ещё не представил свои материалы для первого номера журнала, хотя он должен был выйти весной – чего не произошло из-за резко ускорившейся инфляции. Вальтер написал, что первый номер будет иметь тридцать пустых страниц, озаглавленных «Герхард Шолем: пустые обещания».

Работа об «Избирательном сродстве» знаменовала собой начало нового этапа в духовной жизни Беньямина, поворот от систематически ориентированного мышления к комментирующему. Должно быть, это было в нём глубоко заложено, и я очень далёк от того, чтобы считать, будто разговоры о центральном значении комментария в еврейской письменности, которые я вёл с ним в те годы – прежде всего в Швейцарии и после неё, – приняли больше чем косвенное участие в этом повороте. В те годы я почти ежедневно изучал какой-нибудь отрывок из Талмуда, особенно в Мюнхене, с раввином небольшой ортодоксальной синагоги д-ром Эрентроем, отличным талмудистом и прямо-таки древнееврейским мудрецом. Я имел обыкновение нахваливать Беньямину добродетели комментаторов, особенно представляющего для иудейской традиции вершину всех комментаторских достижений Раши (раввин Шломо Ицхаки из Вормса, одиннадцатый век), и часто говорил ему в шутку: тебе бы надо стать новым Раши. Продуктивность Вальтера всё больше смещалась в сторону комментирования значительных текстов, и в итоге его мышление смогло кристаллизироваться. Его дар умозрения был нацелен уже не на то, чтобы придумать нечто новое, а на то, чтобы, истолковывая и преображая, проникать в образцовое. Поначалу это был неосознанный акт поворота, и Беньямин продолжал выдвигать соображения, ориентированные, скорее, на систему. Лишь постепенно он осознал эту тенденцию, и в 1927 году я обнаружил её у Беньямина в полном расцвете.

В начале марта я сдал докторский экзамен, и оба мои главные учителя, семитолог Хоммель и философ Боймкер, сразу после этого предложили мне, если я принесу соответствующую работу, габилитироваться в Мюнхене по иудаике (что тогда в немецких университетах было новинкой). Не рассматривая это предложение всерьёз, я смог разыграть эту перспективу перед родителями – чтобы окончить учёбу (сдав госэкзамен по математике) и подготовить свою эмиграцию в Израиль, – с бóльшим успехом, нежели Беньямин. Весной 1922 года мы могли сравнить наше с Беньямином положение в отношении габилитации – при совершенно разной ориентации. Оба мы стояли на распутье. Беньямин по-прежнему намеревался сделать академическую карьеру, получив приват-доцентуру. Он имел чёткие амбиции и пытался добыть у родителей средства для их исполнения – что вызывало постоянные завихрения в их отношениях. Для меня же в решении уехать в Палестину, вступившем тогда в стадию реализации, присутствовал как существенный момент отказ от амбиций. Кто тогда уезжал, не мог и думать о карьере, и того, что я впоследствии сделаю её, предвидеть было невозможно. Еврейского университета в Иерусалиме ещё не было, и никто не верил, что в обозримом будущем он станет реальностью. Конечно, я опубликовал несколько статей на немецком, произведших кое-какое впечатление, и книгу, которую никто не читал²³⁴. Мне приходилось считаться с тем, что в области иудаики должны были существовать эксперты с гораздо более глубоким, чем у меня, образованием; я же принадлежал к первым единицам из своего поколения, обратившимся к таким занятиям совершенно независимо и без всякого намерения стать раввином. Полагаю, в этом решении присутствовал моральный элемент, способствовавший большому доверию Беньямина, которое он оказывал мне ещё долго. В апреле 1922 года я вернулся на год в Берлин, и следующие три месяца мы провели вместе. Вальтер и Дора, которые тогда очень мирно жили вместе, попросили меня устроить для них возможность участия в седере, домашнем празднике накануне песаха, который по иудейскому ритуалу проводится строго традиционно. Я попросил своего друга Моисея Маркса, брата жены Агнона, пригласить к себе их и моего брата Вернера, который тогда был самым молодым депутатом германского Рейхстага и вместе с большинством независимых социал-демократов перешёл к коммунистам. Разнородная компания, сплочённая древним ритуалом, была очень весёлой. Вальтер и Дора очень хорошо чувствовали себя в огромном кабинете, полном книг, и личность Моисея Маркса, сочетавшего в себе еврейскую сущность с прусской выправкой, очень их привлекала. Маркс разделял с Беньямином страсть к собиранию книг. То, что этот коммерсант и коллекционер, с таким усердием лелеявший древнееврейские сочинения и переплетавший их у лучшего переплётчика Берлина, не мог их ни читать, ни понимать, о чём я заранее предупредил Беньямина, придавало всей сцене прямо-таки шеербартовский характер. После этого Беньямин с Дорой ещё часто хаживали к Марксам. Летом 1922 года я познакомился у Вальтера и Доры с Лоттой Вольф, молодой студенткой-медичкой, которая дружила с ними. Дора считала её своей близкой подругой. Она была малопривлекательной, мужеподобной, очень стройной, смышлёной и живой особой, на которую Беньямин, очевидно, произвёл большое впечатление. Лотта Вольф тогда живо интересовалась еврейскими проблемами и, видимо, от Беньямина узнала о моих исследованиях по иудаизму. Мы много раз беседовали об этом. В те годы Беньямин намеренно подчёркивал своё особое сродство со всем еврейским. Когда он познакомился с Францем Хесселем, главным редактором издательства «Ровольт», Беньямин и Лотта Вольф публиковали в недолговечном журнале Хесселя Vers und Prosa переводы из Бодлера. Портрет Беньямина, который она впоследствии набросала на нескольких страницах своих воспоминаний «Внутренний и внешний мир» (1971)