Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [42]

Хольцман и сам был художником и склонялся к господствовавшему тогда экспрессионистскому направлению. Беньямин подолгу говорил с ним о живописи. Однако жутковатая атмосфера, окружавшая семью Леви, действовала Беньямину на нервы, особенно раздражён он был в последний вечер. Из-за своей повышенной чувствительности Беньямин ощущал сдержанность и полускрытое отвращение со стороны жены Леви, которые приводили к раздражённым разговорам между ним и Леви и многое портили. Беньямин чувствовал, что может возникнуть и антипатия. Между тем, Хольцман и Леви рекомендовали некоторых своих друзей и знакомых в качестве потенциальных сотрудников «Ангелуса».

И действительно, Беньямин, который в сентябре и октябре находился в основном в Берлине, вскоре получил от Эрнста Леви довольно сварливую отповедь, приведшую к их взаимному отчуждению, хотя формальные отношения между ними ещё сохранялись. Беньямин писал ему дипломатичные письма – инспирированные Дорой и под её руководством, как это часто бывало при таких отношениях. Я тоже в сентябре был в Берлине, где – под впечатлением рассказов Хольцмана о личности Гольдберга – дело дошло до шумного конфликта между мной и его кружком, когда подруга Гольдберга Дора Хиллер, впоследствии ставшая его женой, сделала попытку обратить меня в свою веру, последнюю с их стороны. Вначале дама наговорила мне комплиментов, а потом, когда я в резкой форме высказал ей своё мнение о Гольдберге, она взяла свои слова назад и вышла из комнаты. Я подробно рассказал Беньямину об этой сцене, а также побеседовал о Гольдберге с Гине Каро, который вращался на периферии его круга. Вернувшись в Мюнхен, я получил от Беньямина письмо, оформленное как новогоднее поздравление от имени ангела, где он весьма характерно для себя описывает своё поведение в накликанном мной кризисе [B. I. S. 273 и далее, но там с большими сокращениями]:

«…Твой разговор с Дорой Хиллер просыпал град благословенных плодов – да на мою голову. Я хотя и не знаю, зачем она к тебе приходила, но могу предположить, что под каким-то предлогом и на свой страх и риск, т. е. без поручения “противной стороны” она взяла у тебя небольшое шпионское интервью, насчёт которого ты, вероятно, тоже не строил никаких иллюзий. Какие нити ведут от этого визита к нижеследующему, я не знаю, да это и неважно. Ты можешь их игнорировать. В четверг, в день твоего отъезда, у д-ра Захариаса (тесть Унгера) господин Унгер отвёл Гине Каро в сторону и спросил: когда он виделся с тобой в последний раз и говорил ли ты что-нибудь против “Круга” (читай: Гольдберга)? Маленький Каро припомнил – справедливо или нет, – что в твоих тогдашних ремарках против Гольдберга ты ссылался на меня, и счёл эту ссылку – справедливо! – конфиденциальной, поэтому объявил: “Моё дело сторона”, на что Унгер ответил лишь: “Странно”. В тот же вечер чёрт меня дёрнул не поздороваться с Гольдбергом – слегка вызывающе. В мою последнюю встречу с Унгером, когда мы собирались поговорить об “Ангелусе”, он предпослал вопросу о моём отношении к Гольдбергу замечание, что его отношения с ним – очень близкие. При этом он всеми способами намекал, что, так сказать, знает правду и ожидает лишь формального объяснения, что Гольдберг мне безразличен. Я же – после пережитого в Вехтерсвинкеле и после моего печального опыта с Блохом, о чём я ещё скажу после – не могу заглядывать в такого рода бездну без того, чтобы не прыгнуть в неё от страха, и потому всё испортил – к своему и Унгерову ужасу. Короче, разрыв был полным. Но Дора, которая, в отличие от меня, сразу углядела в этом деле вопрос престижа, в дьявольски умном разговоре с Унгером объяснила мою антипатию личными идиосинкразиями и спасла дело. Как я на самом деле отношусь к Гольдбергу, Унгер после этих разговоров знает ещё лучше, чем прежде, но получил желанное успокоение совести. Этот длинный рассказ призван обосновать мою просьбу: впредь ничего не говорить о “Круге”, ссылаясь на меня, а также никому ничего не рассказывать о твоём тогдашнем разговоре с Каро. Если же глупости Гольдберга когда-нибудь на чём-нибудь проявятся, то можно будет и рассказать».

В это время отношение Беньямина к Эрнсту Блоху стало весьма щекотливым. В его рассказах, а потом и в письмах видны постоянные колебания между личной симпатией и отторжением, между удивлением, которое вызывали сила и высокий мыслительный потенциял Блоха, и глубоким разочарованием в его литературной продукции. Таким разочарованием стал вышедший тогда «Томас Мюнцер»²¹⁶. Некоторые статьи Блоха, например, его рецензию на «Историю и классовое сознание» Георга Лукача, Беньямин мне нахваливал, а вот выступления Блоха в «Вельтбюне»²¹⁷ приводили его в бешенство.

Следующие месяцы были заполнены стараниями Беньямина раздобыть произведения, адекватные духу «Ангелуса». Тогда я впервые изложил ему свои критические взгляды на «Науку о еврействе» и на её функцию в еврейской истории; эти взгляды должны были прояснить проблематичный характер этих буржуазных хлопот вокруг такого небуржуазного феномена, как еврейство. Беньямин хотел, чтобы я привёл мои соображения в статье для журнала. Я написал эту статью через 22 года на иврите, и она стала одной из тех моих работ, которые оказали продолжительное действие. Её формулировки были настолько агрессивны, что я не смог решиться предложить её в первоначальном варианте читателям, не знающим иврита, опубликовав лишь сильно разбавленную, слишком компромиссную немецкую речь на эту тему; эта речь до сих пор меня раздражает.