Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [41]

Итак, я надеюсь, что устранил значительную часть твоих сомнений. Теперь настал черёд моих. А именно: 480 страниц в год я считаю лишь максимальным пределом и могу сделать общий объём меньше; и всё-таки полностью публиковать действительно существенную прозу не рассчитываю. Но вот фройляйн Бурхардт ответила на мой вопрос, что Агнон, вероятно, с удовольствием увидел бы свои переводы в “Ангелусе”, во-первых, потому что они там безвозмездно доступны, во-вторых, потому что ему должно быть даже приятно, что они выйдут в таком нееврейском журнале. Если это так, то я хотел бы опубликовать “Новую синагогу” [ошибочно, вместо “Старой синагоги”] в первом номере. И я прошу тебя сделать всё, чтобы мои замыслы осуществились. Далее, для меня важно, как обстоят перспективы с твоим письмом к издателю “Книги о еврействе”. Не можешь ли ты мне прислать это письмо? И письмо, которое ты несколько лет назад написал Зигфриду Леману, как я полагаю, следовало бы напечатать.

Сегодня я написал Леви²¹² и, уведомив его подобающим образом о планах твоего визита, сказал, что тоже хотел бы при этом присутствовать. Об “Ангелусе” я ему тоже сообщил и просил его благоволения. Если ты мне сразу же ответишь, твоё письмо меня, пожалуй, ещё застанет здесь. В любом случае этот адрес остаётся и в дальнейшем. С твоими предложениями на сентябрь я согласен. Сердечный привет,

твой Вальтер.

Здесь мы для тебя купили: Немецко-еврейский словарь… составленный священником К.Г. Эвертом для употребления еврейского торгового сословия, Ройтлинген, 1822. За шесть марок. Предисловие как у Дукеса».

Открытка Гершома Шолема Вальтеру Беньямину в честь дня рождения со стихотворением «Привет от Ангела». 1921 г.

Архив Академии искусств, Берлин

Юла Кон. 1916 г.

Национальная библиотека Израиля, Иерусалим

В 1920–1921 годах я перевёл на немецкий несколько коротких рассказов Агнона, которые казались мне совершенными, и прочёл их Беньямину; он был в полном восторге от них. Агнон был большим мастером коротких рассказов, многие их черты были близки Беньямину. В 1920 году составители книги «О еврействе»²¹³, вышедшей в 1913 году в Праге, хотели в изменившихся обстоятельствах издать ещё один том с тем же названием и пригласили меня к сотрудничеству. На это я ответил резкой инвективой против псевдорелигиозного и псевдореволюционного элемента в пражском сионизме, которую прочёл Беньямину. Также и письма к Леману, которые я после бурных дебатов написал осенью 1916 года в редакцию возглавляемого им журнала Das Jüdische Volksheim²¹⁴, были в том же духе и венчались противопоставлением Бубера и Ахада Ха’ама в пользу последнего – Беньямин воспринял с живым согласием, когда я прочёл ему их в начале 1917 года. Об этих дебатах с Леманом, кстати, невеста Кафки сообщала в письме к нему, на которое Кафка – как я узнал, к моему изумлению, спустя более пятидесяти лет – ответил согласием с требованиями и предложениями «господина Шолема». Леопольд Дукес был еврейским учёным XIX века, сочетавшим редчайшую учёность антиквара с жёстким и доходящим до границ патологии лапидарным стилем. Я наткнулся на его произведения и прочёл Беньямину (когда тот приехал ко мне в Мюнхен) длинное предисловие к одному из них, прозвучавшее словно голос с другой планеты.

Наш визит к Эрнсту Леви случился благодаря стечению двух обстоятельств. У Беньямина было желание привлечь Леви к сотрудничеству в журнале, который он хотел издавать, – а у меня было намерение посетить дружившую со мной с йенских дней молодую художницу Лени Чапски-Хольцман, которая, выйдя замуж, жила вместе с семьей Эрнста Леви в затерянной деревеньке Вехтерсвинкель в Рёне²¹⁵ и приглашала меня в гости. Мы пробыли там с 8-го по 10 сентября 1921 года, и эти два дня запомнились мне как дивное время в прекрасном старом доме, в каком-то зачарованном большом саду, где был пруд с кувшинками. Вся усадьба когда-то принадлежала епископу Бамбергскому. Леви, который всё ещё был приват-доцентом в Берлине, приезжал туда лишь на каникулы. В его жене, которая говорила медленно и мало, было что-то таинственное, болотно-засасывающее, орхидейно-магическое и жуткое, как в хищном растении. Они говорили о своей дочери лет двенадцати, которая была лунатиком. Госпожа Леви молчаливо властвовала над мужем. Атмосфера царила колдовская и передавалась всем нам. Вскоре мы узнали, что Хольцманы уже давно страдают от этой атмосферы и хотят уехать. Михаэль Хольцман был кузеном Оскара Гольдберга и в юности, ещё до Первой мировой войны, иногда жил с ним в одной комнате, на собственной шкуре испытав его шизофренический характер и уже тогда наметившиеся притязания на господство над другими – о чём он нам долго рассказывал в первый же вечер. Для нас (а мы как раз вели много разговоров о Гольдберге) это оказалось столь же ошеломляющим, сколь и поучительным.

Мы занимали в доме большую комнату с гигантской двуспальной кроватью. Когда мы проснулись утром, Вальтер сказал мне: «Если бы я сейчас, открыв глаза, вместо тебя увидел девушку, я бы подумал, что я – епископ Бамбергский». На следующий день он изложил идеи, каким должен быть «Ангелус» по своему направлению и как его анонсировать. В центре раздела поэзии, ясно, должны были стоять стихи Фрица Хейнле и его брата Вольфа. В прозе для него было важно представить новых или малоизвестных авторов, которые по отношению к языку занимали бы близкую ему позицию. Это было тем, что – независимо от темы написанного – объединяло по духу таких людей, как Агнон, Флоренс Кристиан Ранг, Эрнст Леви и я. Леви был захвачен мыслями Беньямина о языке, хотя они выходили далеко за рамки его собственных, и предложил для журнала свой критический анализ речей Вильгельма II, касающийся языка. У него было пять томов этих речей, вышедших в издательстве «Реклам», которые, несомненно, выдавали авторство и личный стиль кайзера; он зачитал нам вслух некоторые из речей, сопровождая их своими комментариями. В анализе метафорики и синтаксиса он выявил всё «вильгельмовское» ничтожество. Идея такой статьи, которую Леви собирался скромно назвать «Замечания к речам Вильгельма II», воодушевила нас всех. От этого представления мы перешли к долгому разговору об отношении евреев к языку. Мы оживлённо обсуждали Генриха Гейне, Карла Крауса и Вальтера Кале (который после своего раннего самоубийства был признан величайшим гением, хотя от него мало что осталось) и таких философов языка, как Лацарус Гейгер, Хаим Штейнталь и Фриц Маутнер. С разных точек зрения мы обсуждали тезис, следует ли выводить особую связь евреев с миром языка из их тысячелетних занятий священными текстами, откровением как основным языковым фактом и его отражением во всех сферах языка. Горячо дебатировался Карл Краус, чьё отношение к языку – да что там, его языковой маразм – уже тогда начал занимать Беньямина. Сам я уже давно задумывался о происхождении стиля Крауса из древнееврейской прозы и из поэзии средневекового еврейства, из языка великих галахистов и «стиля мусив» – рифмованной прозы, где обломки языка священных текстов образуют калейдоскопический вихрь и публицистически, полемически, дескриптивно и даже эротически профанируются. Беньямин часто требовал от меня выражать такие мысли письменно. Однако ни моя работа на эту тему, ни проведённый Леви анализ речей Вильгельма II так и не были потом записаны.