Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [45]

, свидетельствует о её ясном взгляде и понимании, даже если многое в её мемуарах оказалось сдвинутым и искажённым. Это описание – единственный портрет Беньямина периода до 1924 года, имевшийся до сих пор.

Отношения с Эрнстом Шёном, которого я ещё не раз заставал у Вальтера с Дорой, и с Юлой Кон, к которой Вальтер напрасно сватался весь прошедший год, отчасти угасли, а отчасти отошли в область незримого. То, что Вальтер неизменно любил Юлу Кон, которую я в те годы встретил лишь раз, познакомившись с ней в конце лета 1921 года в Берлине по его инициативе, было для меня очевидно. Дора иногда говорила со мной на эту тему. Его прощальное письмо 1932 года и статья «Агесилай Сантандер», которые я опубликовал в книге «Вальтер Беньямин и его ангел», ещё и десять лет спустя были признанием в любви. Сам же он в разговорах почти никогда к ней не возвращался.

Осенью 1922 года окончательно рухнули планы издавать журнал – от этих намерений издатель Вейсбах отказался в октябре, – а также туманные перспективы на габилитацию в Гейдельберге, если они вообще были. Зато дружеские отношения с Рангом развивались особенно интенсивно, начиная с 1921 года²³⁶. Смерть Вольфа Хейнле в начале 1923 года и кончина Ранга в конце 1924 года нанесли тяжёлые удары по Беньямину. Ранг, в котором Беньямин видел олицетворение истинного германства, выдающимся и благородным образом воплощал в себе свойства, противоположные беньяминовским. То была полярность, которая, видимо, и объясняла их взаимное влечение. Ранг был бурным и неукротимым, взрывным человеком. Нетерпеливый и требующий крайности даже в образе жизни, он, в конечном счёте, был христианином-гностиком. Бубера и Беньямина, с которыми он ощущал одинаково прочную связь, Ранг считал воплощениями подлинно еврейского духа, и ему было трудно понять ту чрезвычайную сдержанность, которая держала их на дистанции друг от друга. Растущая жёсткость в суждениях Беньямина о Бубере противостояла растущему восхищению Беньямина закалившимся в потрясениях, железным характером Ранга. Вальтер высоко ценил литературную лаву, остававшуюся после этих потрясений и взрывов, и находил – что удивительно, по ту сторону всех различий в религиозных и метафизических взглядах, – глубокое взаимопонимание с Рангом на высочайшем политическом уровне. Одобрение, которое Беньямин трогательно высказал в адрес политической работы Ранга «Барак немецких строителей. Слово к нам, немцам, о возможной справедливости по отношению к Бельгии и Франции, и о философии политики»²³⁷, позволяет оценить всю важность совершенно противоположного решения или хотя бы возможной перспективы для радикально большевистской политики, к которой он обратился год спустя.

В начале 1923 года начались хлопоты Беньямина о габилитации во Франкфурте, на сей раз по новой истории литературы Германии, в чём его с большим пылом поддерживал тамошний экстраординарный профессор, социолог Готфрид Соломон, пропагандируя его среди влиятельных ординарных профессоров. Я мог видеть начало этого процесса, так как проводил весенние и летние месяцы по большей части вместе с Беньямином во Франкфурте. Вальтер знал, что осенью я решил эмигрировать из Германии и выбрать другое направление жизни, вернее, наконец-то осуществить давно выбранное. Сам он как раз в тот год, когда катастрофическое развитие инфляции и всеобщий крах межчеловеческих отношений обострили и для него перспективу эмиграции, относился к Палестине сдержанно. «Что касается Палестины, то в настоящее время у меня нет ни практической возможности, ни теоретической необходимости ехать туда», – писал Беньямин Рангу в ноябре, когда я был уже там [B. I. S. 311]. Его материальное существование в 1922-м и 1923 годах в значительной части обеспечивалось тем, что Дора находила работу в качестве журналистки и переводчицы с английского и на английский. Кому тогда (как Доре, хотя бы частично) платили иностранной валютой, мог удержаться на плаву вопреки стремительному падению марки.

Напоследок я хотел изучить каббалистические рукописи из большого собрания Франкфуртской городской библиотеки и приехал во Франкфурт на четыре месяца. Ежедневно я в течение часа изучал Талмуд, а потом в рамках программы «Свободного еврейского учебного дома» Розенцвейга читал в своё удовольствие с такими молодыми людьми, как Эрнст Симон, Нахум Глатцер и Эрих Фромм, тексты из книги Зогар²³⁸, Книгу Даниила и рассказы Агнона. Эрнст Симон, рассказывая мне о своём друге Фромме, который всё ещё придерживался ортодоксальной традиции отцов, процитировал стихотворение, которое называлось «Молитва маленького участника K. J. Ver» – сионистской организации студентов:

«Пусть я буду свят, как Фромм²³⁹,

И на небо мы пойдём»²⁴⁰.

В Институте социальных исследований Фромм с Беньямином впоследствии стали коллегами, тогда Фромм был уже одним из влиятельнейших приверженцев соединения психоанализа с марксизмом. Агнон в то время снимал жильё в Бад-Гомбурге²⁴¹ вместе с другими значительными еврейскими писателями, такими, как Ахад Ха’ам и Бялик. Я часто ездил туда и раз или два брал с собой Беньямина. Незадолго до моей эмиграции я нередко встречал у Агнона Фрица Штернберга, который впоследствии сблизился с Беньямином в кругу Брехта, обращённого Штернбергом в 1925 году в марксизм. Штернберг жил в Гомбурге и уже работал над своим первым opus magnum, «Империализмом» (1926)