Валтасаров пир. Лабиринт - [26]

— Ну, пойду, — сказал он. — Дождь уже перестал.

— А тетушки? Может, спуститься, позвать одну из них?

Он не в состоянии был сейчас выслушивать то, что они могли сказать ему в подобных обстоятельствах. Лучше сообщить им о случившемся письменно, а увидеться, уже придя немного в себя. Написав о постигшей его неудаче, он отдал записку Климонтовой. Та взяла ее и положила на книжную полку.

— Вниз отнести или просунуть в щель под дверью нельзя, — объяснила она. — От вашей бабушки ничего не укроется. Поэтому я оставлю ее здесь. В условленном месте.

Машинально взглянул он, куда она положила записку, и тут только заметил стоящую на полке фотографию. Вчера вечером ее не было здесь! Иначе бы он ее обязательно заметил! На увеличенной любительской карточке изображен был молодой мужчина в ватнике, какие носили советские солдаты, и лыжной шапочке; лицо казалось удивительно знакомым. Кто это мог быть? Уриашевич подошел поближе. В левом углу под стеклом наискось — две орденские ленточки: его, значит, нет уже в живых. Анджей вгляделся пристальней. Нет, это ошибка, этого человека он не знал. Но кого-то он ему очень напоминал. Но кого? Спрашивать Климонтову он ни о чем не стал и не объяснил, почему рассматривал фотографию так внимательно; обернувшись, Анджей поймал на себе ее холодный, хмурый, отчужденный взгляд.

— Еще раз спасибо за все, — сказал он. — И еще раз простите.

Он взялся за ручку двери и замер на миг: куда же теперь?

— Подождите, — раздался за его спиной голос Климонтовой. — Я выйду с вами, мне надо в магазин, на уголок. У меня кофе кончился.

— Кофе? Вы любите кофе?

— Я возвращаюсь из поездок чуть живая!

Ему захотелось вдруг выпить кофе и при мысли, что сейчас он останется один, стало тоскливо.

— Я устаю очень, — продолжала Климонтова, — сообщение, как правило, неудобное, да еще на лошадях трясешься и не высыпаешься, а приеду — сразу же за отчет, пока свежо все в памяти. Выпью чашку крепкого кофе и — за работу.

— Но разве на службу вам сегодня не надо?

— В отдел народного образования? Нет, что вы! После такой поездки у меня всегда свободный день. Я дома работаю. Но сегодня примусь за дела после обеда. Надо отдохнуть!

За разговором они дошли до угла, где была продовольственная лавчонка.

— Давайте выпьем кофе где-нибудь, — попросил вдруг тихим голосом Уриашевич. — Ну, пожалуйста!

Она колебалась, и тогда он привел ее же слова, сказанные полчаса назад:

— Какая разница, где пить, дома или в кафе: по времени одно и то же.

Но так как она все не могла решиться — менять планы было не в ее привычках, прибавил:

— Мне бы хотелось поговорить с вами о моих родственницах. Как они, собственно, живут?

Наконец на Замковой площади, обращенной в сплошные руины, набрели они на маленькое кафе, где было всего несколько столиков.

— Вам большую чашку или маленькую? — спросил Анджей.

— Увы, большую! Я возвращаюсь домой еле живая, — снова повторила Климонтова.

Однако усталой она не выглядела. Больше того, едва упомянула о своих поездках, как сразу посвежела: глядя на нее, можно было только позавидовать ее здоровью. Видно, тема эта живо ее интересовала. Только на миг оживление ее угасло, сразу же после прихода в кафе, когда Уриашевич, который краем уха слышал о низких окладах учителей и сравнительно высоких командировочных, безо всякой задней мысли заметил:

— Вам, наверно, много приходится ездить, чтобы подработать!

В душе она возмутилась, но не подала вида, — колкости говорить не хотелось, а оправдываться перед ним тем более. Если не понял сразу некоторых вещей, все равно, значит, не поймет. И пояснила кратко:

— Я бываю часто в командировках, потому что работы невпроворот. Особенно после амнистии, когда в школы пришла молодежь, скрывавшаяся в лесах. Главным образом в сельскохозяйственные техникумы, которые подчиняются министерству, где я работаю. Да и в самом министерстве после выборов произошли наконец перемены. Теперь поле деятельности широкое.

Анджей слушал, неподвижным взглядом уставясь на мраморную доску столика. В кафе он пригласил ее под тем предлогом, чтобы расспросить о родственницах. Но едва зашла о них речь, пожалел об этом. Климонтова выражалась осторожно. Но сквозь сочувствие к его теткам проглядывало и осуждение. Не то чтобы она была ограниченной, просто взгляд на вещи у нее был какой-то особый. Но какой, Анджей уловить не мог. Вообще он был не в состоянии разбираться в чем-либо или что-то решать. Он еще ниже опустил голову.

— Конечно, — вяло повторял он время от времени. — Ага.

— Я не раз с ними говорила, но пожилые люди посторонним не доверяют. Многое сейчас зависит от вас.

— Да, конечно.

Он боялся, что его односложные ответы наскучат ей и она уйдет, оставив его в одиночестве. И попросил ее еще что-нибудь рассказать о своих школах. Слышать о вещах посторонних все-таки легче, чем о непосредственно тебя касающихся и причиняющих боль.

— Школы! Школы! — улыбнулась Климонтова. — Это вся жизнь моя!

Она заговорила о том, как перегружены учителя и в каких трудных условиях приходится им работать, о совершенно новом типе ученика, — о людях, которые давно вышли из школьного возраста, но тем не менее снова садятся за парты, начиная с азов. О вернувшейся в школу после многолетнего перерыва молодежи, о вечерних курсах, о том, что не хватает помещений и занятия проводятся с утра до ночи, о тяге к ученью.