Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - [166]

Слегка прислонясь к боковине темного и высокого книжного шкафа, не чувствуя ни малейшей неловкости, с неподражаемой грацией невинной бессловесной твари, княжна спокойным, восхитительно мягким голосом продолжила рассказ о древнем культе понтийской богини, который некогда отправлялся тайной жреческой сектой поклонников Митры^{141}.

«Джейн! Джейн!» — воззвал я в душе, не желая слышать и все-таки слыша певучий, ласкающий слух голос, сообщавший, казалось бы, сухую информацию. Вокруг Джейн — я увидел ее мысленным взором — появился зеленый мерцающий ореол, она грустно улыбнулась мне, кивнула, и ее лицо пропало под зыбкой зеленой водой, подернувшейся рябью… Джейн снова в «потустороннем», как и я сейчас, Джейн на дне зеленых вод… Но не успел я подумать, видение скрылось; я снова очутился во власти чудесного совершенства форм, близости обнаженного тела Асии Хотокалюнгиной и ее ровно и мерно струящейся речи.

А речь она вела о мистериях тайного культа Черной Исаиды, некогда распространенного в Причерноморье. Жрецы доводили себя до исступления необузданными оргиями духа, погрузившегося в свои глубины, надевали женское платье и шли к богине; приблизившись к ней слева, они символически соединялись с ее женским естеством и приносили духовную жертву — навеки отрекаясь от своей мужской природы. Лишь слабые духом действительно оскопляли себя в бредовом угаре и тем навсегда закрывали себе путь дальнейшего посвящения в таинства высокого служения. Скопцы были обречены вечно оставаться в преддверии храма, не смея переступить его порог. Иные из них, отрезвев и мучаясь догадками о существовании высшей истины, с ужасом осознавали, к какому изуверству привело неистовство, и кончали самоубийством; их призраки становились лемурами в свите богини, ее услужливыми рабами в потустороннем мире^{142}.

«Джейн! Джейн!» — снова я мысленно взмолился о помощи, ибо почувствовал, как подламывается в моей душе последняя опора, словно охваченная жарким пламенем сухая жердь, что поддерживала виноградную лозу, отяжелевшую от зрелых гроздьев…

Тщетны мольбы. Явственно, как никогда, я почувствовал: Джейн далеко, бесконечно далеко; быть может, она сейчас в сонном забытьи и сама беспомощна, в своем отрешенном одиночестве, и все земные связи со мной прерваны…

И в этот миг мной овладела ярость на самого себя. «Слабак! Трус! Где твое мужество, кастрат? Хочешь окончить свои дни, как фригийский плясун-корибант, поклоняясь Кибеле^{143}, ни на что другое не годишься? Соберись с силами! Полагайся только на себя, на свое собственное сознание! В этой дьявольской схватке на кон поставлено именно оно, твое мужское самосознание! Его тебя хотят лишить! И только оно может спасти тебя, а не мольбы о помощи, обращенные к матери, то есть женщине, ее материнской ипостаси, а если не отстоишь себя как мужчину, она обрядит тебя в женские юбки и ты будешь обречен вечно служить богине с кошачьей головой!..»

Ко мне снова донесся спокойный голос княжны:

— Надеюсь, я сумела разъяснить вам, что главным содержанием культа понтийской Исаиды было беспощадное испытание молодых жрецов, при котором проверке на стойкость подвергалось прежде всего их самосознание, не правда ли? Ведь идейной основой мистерий была поистине великая мысль: не эрос, понуждающий индивида предавать себя, свою личность, ради животного размножения, но только обоюдная ненависть мужского и женского начал — как раз в ней суть мистериальных игрищ пола — может дать человечеству избавление, уничтожив демиурга. Влечение к противоположному полу, а этому влечению покорно уступает всякая заурядная человеческая особь, в своем убожестве приукрашивая его и называя лживым словом «любовь», есть лишь гнусное средство, к которому прибегнул демиург ради поддержания жизни бездуховных плебеев, вечно порождаемых природой. В этом тайная мудрость культа Исаиды. Так называемая «любовь» — удел черни, «любовь» заставляет как мужчин, так и женщин попирать священный принцип: превыше всего — мое «я», и повергает их в гибельное забытье объятий, гибельное, ибо живая тварь может пробудиться от него лишь для того, чтобы снова и снова рождаться для жизни в низшем мире, вечно возвращаться в свой пошлый мир. Любовь низменна, лишь ненависть благородна! — Горящий взор княжны, точно огонек по бикфордову шнуру, добрался до моего сердца, и…

Ненависть! Ненависть ударила жаркой вспышкой огня, ненависть к ней, Асии Хотокалюнгиной. Нагая, она стояла передо мной собранная и настороженная, точно кошка перед прыжком, и чутко прислушивалась к чему-то с легкой неопределенной усмешкой.

Я с трудом поборол ярость, бушевавшую в груди, и ко мне вернулся дар речи. Но не голос — я смог лишь прошептать:

— Ненависть! Ты права, женщина! О, если бы я мог выразить свою ненависть… к тебе!

— Ненависть! — прошептала она сладострастно. — Ненависть! Это прекрасно… Наконец-то, друг мой, ты на правильном пути. Дай волю своей ненависти! Пока что я чувствую лишь тепловатые волны. — Она снисходительно улыбнулась, от этой улыбки я обезумел.

— Поди сюда! — крикнул я сдавленно.

По кошачьей спине, гладкой спине похотливой женщины-кошки пробежала дрожь вожделения.