Валдаевы - [98]

Вавила Мазылев, купив барякинскую ветряную мельницу, заделался мельником, а все дела по дому и свою лавку поручил единственному сыну — Глебу. И начал чудить. Сшил себе шапку из рукава старого чапана, казавшегося ржавым; подпоясывался мочальной веревкой; на левую ногу, обернутую синей портянкой, напяливал мордовский лапоть, а на правую опорок валенка. На одной руке носил голицу, а на другой — красную перчатку, испестренную яркими заплатками. Так ходил он и зимой и летом. Для устрашения.

По его примеру Трофим Лемдяйкин носил вывороченную шерстью наружу шапку и шубу, холщовые карманы которой болтались на виду.

Оба завидовали друг дружке. Ведь если у кого-либо в селе свадьба, похороны, крестины, колдуну всегда дверь открыта; проходи, садись на самое почетное место. Боялись и уважали — вдруг порчу напустит.

Придя бражничать, оба посчитали, что один из них явно лишний. Они сидели друг против друга и молчали, пожирали один другого глазами. Вавила был лет на двенадцать старше. Наконец Трофим, видя, что все на них смотрят и чего-то ждут, кашлянул и сказал:

— Слышал я, Вавила, умеешь хорошо нашептывать.

Мазылев чесанул пятерней бороду, похожую на веник из полыни, и тихо сказал:

— Могу.

— Может, перед всеми покажем, кто из нас могутнее?

— Думаешь тягаться со мной? Зря. Не выстоишь.

— Как бог повелит. Попробую.

— Ох, не туда суешься. Себя пожалей. Потом сраму не оберешься.

— Роман, голова точеная, найди два пустых ковша.

Трофим предложил наполнить ковши брагой, заговорить их, выпить до дна. Кто выдержит, здесь останется, а кого стошнит — со двора вон.

— Давай, коли так… — кивнул Вавила. — Видать, тесно тебе со мной за одним столом. На меня потом не пеняй!

Вавила заговорил полный ковш шипящей браги, облокотясь на окно. Трофим отвернулся к божнице, накрылся полой своей вывороченной шубы, как ворон крылом, вынул из кармана берестяную тавлинку с нюхательным табаком, опростал ее над ковшом и снова спрятал в карман. Потом забормотал:

— Руцяр, Лачар, Кудей…

И, выпрямившись, сообщил:

— Мое угощение, точеная голова, готово.

Колдуны поменялись ковшами и до дна выпили брагу. Все ждали, что будет.

Не успел Трофим сосчитать до сорока, дед Вавила побледнел как полотно. Рвота неудержимо подступала к горлу. Рванулся из-за стола, прикрывая обеими ладонями рот, — и во двор. За ним ринулись любопытные. Первым вернулся Афоня Нельгин и объявил:

— Колдун в блевотине своей валяется.

— Достукался, — сказал Трофим в адрес поверженного в прах прославленного колдуна. — Дураку ясно, я сильней его.

— А вдруг от заговора окочурится?

— Не… Опростает нутро и пойдет восвояси.

Трофим был прав: посрамленный Вавила встал, потоптался на месте и пошел со двора, позабыв на крыльце свою шапку.

К Платону подсел Павел Валдаев. Заговорили о сельских новостях. Об отрубах. Павел был наслышан, что Наум Латкаев ездил в уездную землеустроительную комиссию, и там ему дали совет: поспешай, мол, с выделом земли, пока остальные селяне молчат. А то придет время, они расшевелятся, и тогда будет труднее Наум написал прошение, чтоб его выделили. И ведет разговоры с управляющим имением — хочет купить пятьдесят десятин графской земли. Пятьдесят да плюс своя… Будет хлопотать, чтобы нарезали ему участок в поле у речки Сарки. Там и хутор поставит…

Платон уже слышал про отруба. Все они говорили, и говорили по-разному. Многие колебались. Хотели выйти из села на отруба и хутора строить там, но опасались, как бы чего не вышло. Село раскалывалось, трещало. Ходили слухи, будто на постройку и обзаведение хозяйством на хуторах можно взять ссуду из крестьянского банка, — до тысячи рублей! — но пока никто такой ссуды не брал, потому что никто не знал, как приступиться к новому делу. Латкаев первым пошел на отруб.

Роман тоже пытался выразить свое мнение по этому поводу, но был пьян, язык у него заплетался, да и мешали разные неприятные мысли, которые лезли в голову, когда он перехватывал взгляды своей жены, — Ульяна, казалось ему, так и буравит глазищами Павла. И Роман пьяно пробормотал себе под нос:

— Ну, погоди… погоди…

А потом не стерпел и поманил ее на крыльцо. Ульяна вышла следом.

— Калерия Чувырина, слышь, дочку родила, — доверительно поделилась она новостью, еще не зная, зачем ее вызвал муж, — думала, дело какое-то есть. — Нынче Павел Валдаев мне сказал…

— Павел?!

И Роман влепил жене оплеуху, да такую, что Ульяна кубарем покатилась с крыльца.

— Карау-ул! — завопила она и кинулась со двора.

Бежит Ульяна куда глаза глядят — в три ручья слезы. За что про что избил Роман? Пьяный-то пьяный, а ей-то какое дело — пьяный ли, трезвый ли, — шею вон как саднит, под глазом, кажется, синяк будет, бок болит… Куда бедной бабе податься? Заскочила к Елисею — поплакаться, да того дома нет, в избе Ефимия с ребенком. Оказалось, уехал Елисей на рыбалку. Фима сказала, где надо искать его.

Шла Ульяна и думала: хоть и новая изба у нее с Романом построена, хоть и не разбился горшок с гречневой кашей, а не видать ей с таким мужем счастья…

Выйдя из Русской дачи, повернула к Суре и вскоре увидела на берегу своего первого мужа. Остановилась под кустом краснотала. Как подойти? Вдруг прогонит? Скажет, уходи, надоедница, с глаз долой… С высокого берега в Суру прыгнуть? Утопиться? Чтоб и Елеську, и Романа потом совесть замучила!.. Вода холодная… Бр-р…