Валдаевы - [52]
У выхода из цеха их поджидал Будилов.
— Повезло тебе, браток, — сказал он Гурьяну. — К Авдею в напарники попался… Он у нас парень что надо!
В четверг на той же неделе Гурьян ходил в ближайшую бакалейку за обрезями к обеду. Пришел оттуда, глядит: Ванюгин сидит, припав головой на руки, лежащие на наковальне.
— Что с тобой, Авдей Касьяныч? Не голова ли болит?
Кузнец устало посмотрел на подручного.
— Да нет, приятель, — здоров я. Только надоело все: каждый день одно и то же, одно и то же… Муторно… Обрыдло!.. Ладно, мне сам бог велел маяться. Но ты зачем сюда? В своей кузне ты хоть плату за работу сам назначал. И деньги — все твои. А здесь что? Наделаешь добра на красненькую, а получишь от хозяина синенькую…
— А там и синенькой не получишь…
— Оно и верно… — кивнул Авдей. — Послушай-ка, напои ты в субботу людей. Бросят Липатом звать.
— Думал отцу деньжат послать.
— Пошли, коль останутся…
В день получки к Валдаеву подошел мастер с незажженной папироской во рту и спросил:
— Спички есть, Липат?
— Я не курю.
— Скоро научишься, — проворчал Канавин, отходя от новичка и подходя с такой же докукой к другому.
Гурьян рассказал об этом Ванюгину. Тот рассмеялся.
— Не так ты ответил. Надо бы сказать: «Я, Конон Ионыч, не курю, но спички всегда при себе ношу». Ступай, купи коробку спичек, положи в нее бумажный рубль и отнеси старшему мастеру, иначе с работы выгонит.
В конторке Канавин сидел один. Гурьян помялся перед ним и неуверенно проговорил:
— Давеча по нечаянности положил в карман коробок ваш, Конон Ионыч. Простите великодушно.
Мастер взял коробок и деловито сделал на нем какой-то знак карандашом.
— Чудак ты, Липат. Не для себя ведь собираю. Есть начальники повыше меня. Они тоже жить хотят…
А вечером в трактире пропивали «привальные». В разгар веселья мастер Лимней Раскатов затеял разыграть в «лотерею» свой новый портсигар. Билеты продавал по полтине. Гурьяну же сказал:
— Безбожникам не продаю. На храм не жертвуешь.
— В понедельник исправлюсь.
В воскресенье Варфоломей вызвался показать Гурьяну город. Они позавтракали в ближайшей кухмистерской. Потом колесили по Питеру, — где пешком, где конкой. Город уже не казался Гурьяну дремучим каменным лесом, в котором, как мнилось еще недавно, стоит сделать шаг в сторону от товарища, — и сразу же заблудишься. Каждый дом был не похож на другой, как не похожи друг на друга человеческие лица.
Товарищ взял его под руку и повел к подъезду трехэтажного зеленого дома. Поднялись по широкой лестнице на второй этаж, и Гурьян поразился: они оказались в залах, заставленных столами и полками, на которых теснились склянки с прозрачной жидкостью, а в тех банках, — ну и ну! — человеческие уродцы; тут же — чучела двухголовых тварей; на стенах — картины с изображением диковинного зверья.
— Кунсткамера, — объяснил Варфоломей. — Музей.
Наглядевшись на редкостные уродства, Гурьян потащил товарища к выходу.
— Айда отсюда. Нашел куда привести!
— Разве неинтересно?
— Теперь всю ночь не усну — в глазах все это мерещиться будет. Нашим бы аловцам показать такое! Глазам бы не поверили!..
Ажурные чугунные решетки оград, всадник на вздыбленной лошади, гранитные берега реки, диковинные звери с человечьими лицами — все удивляло и поражало Гурьяна.
— Нравится тебе город? — спросил Варфоломей.
— И во сне такого не видывал.
Варфоломей облокотился спиной на гранитный парапет набережной и вдруг странно заговорил, словно читал молитву:
Гурьян удивленно взглянул на него:
— Складно сказал. В книге прочел?
— В книге. А ты читаешь хорошо по-русски?
— Лучше, чем говорю. Я читать люблю.
— Много читал?
— Много. Про житие святых, про Ермака, про Стеньку Разина-разбойника…
Варфоломей ткнул товарища ладонью под бок:
— А вон, глянь, Дворцовая площадь. Называется так потому, что на ней Зимний дворец стоит. Видишь этот большущий дом? Тут, значит, сам царь проживает.
— Неуж он и сейчас там?
— Где ж ему быть, если черти не унесли куда-нибудь. Летом же он проживает в собственном селе. Оно так и называется — Царское…
— Да… Вот оно домище!
Варфоломей объяснил, что в этом дворце больше тысячи комнат, а полы в них — паркетные, мыть их не требуется, нужно натирать воском; кухня там есть, только царица в нее никогда не заходит и до кухонных дел руками не касается.
Будилов сказал, поправляя шапку:
— Поехали, браток, обратно. Пообедаем — я тебя в вечернюю школу сведу. Помнишь, я о ней говорил? Не раскаешься.
Поздно вечером, возвращаясь с Варфоломеем, Гурьян сказал:
— А учителка ничего… Толковая. Не упомнил, звать-то как?
— Надежда Константиновна Крупская.
Долго в тот вечер не мог заснуть Гурьян. Лежал с закрытыми глазами, и перед мысленным взором появлялись и исчезали обрывки прошедшего дня: то проявится в памяти Дворцовая площадь, то набережная Невы, вдоль которой идут они с Варфоломеем, то сосредоточенные лица слушателей воскресной школы… Но потом начал думать о доме, — как там отец, мать, жена Аксинья?
В начале лета одиннадцать парней из Алова нанялись драть корье в лесу для кожевенного завода. Шумом и треском наполнились берега Суры. Словно медведи, ворочались в тальнике Ермолай Бармалов, Агей Вирясов, Аверьян Мазурин, Исай Лемдяйкин, Василий Лембаев. А помощник учителя Никон Нельгин привел своего начальника. Учителю Анике Северьяновичу Коврову тоже захотелось прибавить к скудному жалованью немного деньжат. Работал он споро, сосредоточенно, старательно, нисколько не хуже, чем все другие в артели, и парни к нему быстро привыкли, хотя и чувствовали перед ним некую почтительную робость.
