Валдаевы - [51]

— Любаша, ты? — окликнул в сенях жену. — Одна?

— Со мной Ненька…

Вахатов спрыгнул с печи.

Федот пропустил в сени жену и Ненилу, шепнул жене: — Не раздевайся, к брату твоему в гости пойдем. — И Нениле: — Мужинек твой лишку хватил — спит как убитый, а Парамон… Он здесь, намедни приехал.

— Здравствуй, Ненька! — промолвил грубоватым от волнения голосом Вахатов.

— Здравствуй, здравствуй.

— Ты почему прислала такую вышивку?

— Да ведь другой грамоты не знаю.

— Я твое письмо понял. Только зря ты так про меня подумала. Плохо подумала.

— Так ведь я ждала… Жду-пожду — нет и нет…

— За тебя боялся. И так уж про нас с тобой все треплются — кому не лень… Думаю, мы с тобой теперь каждый год будем видеться. На зимнего Николу, — говорил Парамон, замыкая дверь на засов.

Андрон Алякин не простил мельнику своего позора. При первом же призыве Елисея Барякина забрили в солдаты. Он продал мельницу Вавиле Мазылеву, деньги отдал жене на хранение и строго-настрого наказал, чтоб без него не расходовала ни копейки. И еще наказал, чтобы блюла себя, а если узнает, что грешила, — убьет.

После отъезда Елисея к Ульяне зачастил Роман Валдаев. Прослышав про это, ко вдовцу на дом пожаловал сам старшина Андрон Алякин. Огляделся, остановил взгляд на ожерелье, висевшем на колке, и напомнил, что Роман когда-то хотел жениться на его свояченице Прасе.

— Помню, да к чему торопиться?

Но Алякин намекнул: выбирай, мол, одно из двух: или в тюрьму за долг, или без промедления с Евпраксией под злат венец.

За Прасю Андрон Алякин давал небольшое приданое и прощал все долги.

Роман повздыхал и начал готовиться к свадьбе…

Свадьба была скучная. Не в пример другим невестам, Прася не причитала даже приличия ради, да и у Романа на душе было невесело. А неугомонная бабка Орина Чувырина подлила масла в огонь, когда, указывая на Лушку, Романову дочь, которая подавала на свадебный стол, заявила, что-де пусть Роман взглянет на свою дочь. Диво дивное. Что станом и обликом всем в мать свою, так это не ахти какая невидаль. Так ведь голос, походка, повадки все от матери-покойницы, дай ей бог царствие небесное… И пусть-де живет Лушка не только за себя, но и за мать родную. Дай ей бог скорее жениха завидного да счастья…

Лукерье были по душе слова старухи и в то же время было неловко: надо же говорить такое во время свадьбы. Она смутилась и заслонила глаза ладонью, не зная куда деваться.

Свадьба закончилась в тот же день. А поздно вечером Роман хмуро приказал своей молодой жене, указывая на Анисьино ожерелье:

— Ну? Это вот никогда не трогай. Поняла?

— Разве когда пыль с него стряхну да сажу…

— Сам позабочусь.

Каждое утро, вставая с постели, Роман бросал взгляд на ожерелье бывшей жены и только потом уж крестился на образа.

3

По серым петербургским улицам дул сырой ветер. Авдей Ванюгин и Гурьян Валдаев долго шли в предрассветных сумерках, пока не оказались возле красных фабричных корпусов.

Зашли в контору, к мастеру кузнечного цеха Канавину, — тщедушному, видно измученному и снедаемому какой-то хворью человеку с запавшими, коричневыми глазами.

— Вот, Конон Ионыч, привел себе молотобойца, — сказал Авдей.

— Откуда парень?

— Деревня. Кузнецом был.

— Поди покажи старшому.

Старшего мастера Лимнея Раскатова нашли в кузнечной мастерской. Гурьяну запомнились его белесые, мутные глаза. Старшой наливал масло в зеленую лампаду, висевшую перед большим позолоченным иконостасом. Авдей представил ему нового молотобойца.

— Помогай вам бог. Смотри, Авдей, тебе работать с ним. Иди, Липат…

— Меня Гурьяном звать.

— Ступай, Липат, обратно в контору, попроси расчетную книжку и правила, как самому себя хранить, не получить увечья. Там же очки возьми и номер.

Чуть отойдя в сторону, Гурьян не утерпел и спросил:

— Чего это он меня Липатом вдруг окрестил?

— У нас всех новеньких так зовут. Внесешь с первой получки пять рублей привальных на пропой всей компании, тогда Гурьяном будут звать. А пока ты — Липат.

Придя в цех, Гурьян оторопел — ноги точно вросли в цементный пол: десятки больших и малых паровых и ручных молотов вздымались и опускались, стучали по красному, словно от боли стонущему железу, лежащему на наковальнях. Пылали дышащие копотью горны и нефтяные печи. Их огни, то расширяясь, то суживаясь, бледными пятнами отражались в закопченных окнах.

От стука и грома у Гурьяна сразу заложило уши. Ад кромешный вокруг! Подошел Авдей и крикнул на ухо:

— Повесь свой номер вон на ту доску!

Гурьян не столько расслышал, сколько понял по губам, о чем сказал ему кузнец. Такой шум и треск вокруг — оглохнуть можно! И впредь Гурьян смотрел не только за руками Авдея, но и за его губами, стараясь уловить, что от него требуется.

Каждый удар молота словно отталкивал время назад, и Гурьян не заметил, как наступил час обеда. Громогласный грохот сменился сверхъестественной, еще более оглушительной тишиной, разом подступившей со всех сторон. Его слегка пошатывало от усталости и непривычной скорости работы. И, заметив это, Авдей успокаивающе сказал:

— Ничего, и со мной в первый день так было. Тут любая скотина взбесится. Но ты ведь — человек, ты привыкнешь. Айда обедать.