Валдаевы - [47]

— «Елико же…»

Взгрустнулось Феоне:

— Вон они, святые-то, как подвижничали — кожи ели…

— Не болтай про то, чего не понимаешь.

В это самое время Аристарх Якшамкин лежал на груде толстых, трехполенных плах, приготовленных для распилки на дрова. Славно было в такой трескучий мороз вместе с милой в теплом хозяйском тулупе. Приятно ощущать на щеках щекотку длинных, заиндевелых Палагиных ресниц и молчать, прижимая к себе упругое, податливое тело.

— Ты чего вздыхаешь? — прошептала Палага.

— Вздыхается, добрый человек: Мокей меня на Нюрке вздумал женить, ну, на свояченице. Повадилась она по вечерам в лавку к нему, да и забрюхатела, вот Мокей и сбывает негодный товар.

— А я? Как же я? Ведь ежили… Знаешь ведь, мне тогда одна дорога — головой в прорубь. Или повешусь. Ведь куда же еще подеваться? Из дому ведь выгонят, ежели узнают… Да ведь не скроешь!

— Ты чего в слезы-то? Сказал ведь: женюсь на тебе.

В мясоед Аристарх женился на Палаге. С месяц пожили у старшего брата Урвана, а по весне пошел Аристарх в контору графа Кара наниматься на работу, и там его вместе с женой приняли на барские харчи, дали жилье.

11

Весной, в междупарье, на волостной сходке старшиной избрали Андрона Алякина. Он и прежде хорохорился своим богатством, а теперь и вовсе зазнался. Легко сказать, не одного села — всей волости начальник!

Будто подменили домовитого мордвина. Свою избу, хозяйство, разные домашние дела — все забросил, снял в Зарецком квартиру. Домой в кои-то веки заглянет. И одевается по-городскому — пиджачная пара с жилетом, белая манишка, черный галстук-бабочка, на груди золотая цепочка хорошей пробы, в руках — трость с набалдашником. Широкую, густую бороду Андрон расчесывает надвое, отрастил пышные бакенбарды. Начал чистить по утрам зубы, умывается мылом «Бодло» и опрыскивается духами. Ни дать ни взять — барин, да и только!

Все свои хозяйственные дела поручил младшему сыну Назару, который обликом и характером вышел в отца. Недаром прозвали его Андроном Вторым. Вылитый отец. А жена его, статная Мавра, всячески угождает свекру. По этому поводу некоторые злословили за глаза, но прямо, в открытую, говорить побаивались. За исключением разве Марьки-картохи, которая готова была глаза выцарапать удачливой снохе. Она без устали пилила своего мужа Захара.

— Папаша намедни Мавре платок привез красный, шелковый. А за что, спрашивается. Она ведь такая гордая — лучины не поднимет. Все дела домашние на меня свалила. До каких пор терпеть мне такую каторгу?

Захар, который, как поговаривали, за всю свою жизнь ни разу никому не улыбнулся, молча слушал жену, но сердце его тяжелело обидой. Не мог он простить отцу, что тот отлучил его от хозяйства. И теперь вот плывут, плывут денежки через Назаровы руки, мимо него, Захара. Назар-то рад-радехонек, гордый ходит, даже прикрикивает по-хозяйски. На старшего брата прикрикивает, как на работника! Срам! Но все это до поры до времени. Уж он, Захар, найдет какую-нибудь зацепочку, отомстит за такое к себе отношение — по гроб помнить будут…

Долго не находил он такой зацепочки. Случай помог…

Однажды, приехав на побывку, Андрон никого не застал дома, кроме своей жены Лесы, — остальные в овине колотили лен. Леса была на год старше мужа, но выглядела древней старухой, нравом кроткая, если когда и роптала на свою долю, то лишь про себя. Она обрадовалась мужу, села на коник и принялась рассказывать:

— Сижу однажды ночью, Андронушка, сон меня не берет, и слышу — потолок трещит, ну, чисто горит. Утром гляжу — в той вон щели головой вниз вырос белым узелочком круглый гриб. Ох, матушки, не к добру! Не ходи ты, Христа ради, к той потаскушке Барякиной.

— Ты что, старая карга, рехнулась, что ли? Нашла о чем калякать. Или ревновать вздумала? Слышать не хочу!

Заплакала старшиниха. Накинув на плечи пиджак, Андрон вышел из избы. Со всех сторон села стучали вальки, колотившие лен: так, так, так, так… Будто подтверждали слова жены.

Андрон сплюнул и решил поехать в Зарецкое.

…Из овина Захар вернулся домой пыльный, насквозь пропахший дымом, и перво-наперво спросил у матери, почему она плачет.

— Да побил меня старый дурак, — сквозь слезы пожаловалась бабка Леса. — Уж я-то про него все знаю. Зачем, думаешь, он в Алово приезжает? Не нас повидать, а с Улькой, с мельничихой, позабавиться. А долго ли до беды? Подкараулит его Елисей — душу ведь вынет. Он ведь как медведь, Елисей-то…

Блеснули красивые Захаровы глазищи. Вот оно что! Ну, настал час!.. Вон как все просто получается… Шепнуть надо мельнику, а дальше все само собой пойдет.

Но Елисей, вызванный Захаром на свежий воздух, не сразу поддался. Долго хмурил свой низкий, медвежий лоб, а потом сказал, что слухи — они и есть слухи. Вон Роман Валдаев навсегда прослыл душегубом. А почему? — болтовне поверил. Но уж коль он, Елисей, убедится во всем этом собственными глазами, — уж тогда…

— Что ж тогда? Ты того… Отец он мне. Проучить бы, да и все.

— Покажу им плант… А может, сказать отцу твои слова. А?

— Ты что? Рехнулся?

— А что, змеиная душа, боишься?

— Из дому выгонит с одним крестом.

— Ладно уж, пошутил. Однако не ожидал такого планта. Надо подумать…