…В тихие синие сумерки московские сорок сороков строго и вдумчиво вещали своими медными языками о чём-то большом, трогательно прекрасном, неизмеримо далёком от пьяной актёрской жизни.
А за перегородкой у соседки, опереточной хористки, в это время играли на гитаре.
Мягкий красивый тенор пел цыганский романс.
Давно это было, а вспоминается живо…
Антон Константинович потянулся за папиросами.
В прихожей хлопнула дверь.
— Кто там?
— Это я, Антоша…
Вошла Ниночка.
В комнате было темно — нельзя рассмотреть лица.
На голове девушки смутно белел пуховой платок.
— Отчего ты не зажгёшь лампу?
— Так… Не хочется что-то… Садись, Нинок!
Он поймал в темноте руку сестры и ласково потянул её на кровать.
— Что это у тебя ручонки такие холодные? Гуляла без перчаток?
— Да… А ты всё лежишь, Антон. Вышел бы, погулял немного… Славная на дворе погода!.. Накурено у тебя здесь… Душно…
— Ну, чего там… Форточка ведь открыта, — лениво отозвался брат. — Я отвык от свежего воздуха, Нина.
— Постой, я сейчас зажгу лампу… Где у тебя спички?
— Там, на столе.
Девушка вскочила, наткнулась в темноте на стул и звонко рассмеялась.
— Чуть было не полетела! Ага, вот они спички, нашла!
Вспыхнул синий огонёк.
Маленькие пальчики девушки порозовели… Она зажигала лампу, сосредоточенно нахмурив брови, боясь уронить стекло.
Ночные тени побежали и растаяли в углах.
…Привычной скукой повеяло от старых стен с облупленной штукатуркой.
Чёрная ночь близко подвинулась к окнам, не защищённым шторами.
Ниночка закрыла лампу абажуром и забралась в кресло, мальчишеским жестом обхватив свои колени.
— Ну, теперь будем говорить.
— О чём?
— О чём хочешь… Ведь намолчался ты за целый-то день, можно и поговорить… Завтра я пойду с Ликой в воскресную школу. Устраивается народное чтение.
Антон Константинович молча кивнул головой.
— А я сегодня весь вечер валяюсь на кровати… Старое всё вспоминаю. Есть о чём подумать…
— Скучно тебе здесь, Антоша? — с ласковой осторожностью спросила девушка.
— Нет… не то, чтобы скучно, а так как-то… пусто и темно… Ходишь ночью из угол в угол; мыши за печкою скребутся. Иван в прихожей храпит… Ночь-то длинной кажется. Спать бы — так сон нейдет!.. Отец вот говорит, что к делу меня пристроить хочет. Приказчиком назначить… Эх, чудак человек.
Антон приподнялся на локте и швырнул докуренную папиросу.
Ниночка укоризненно покачала головой.
— Ты напрасно так, Антоша. Ведь он тебя любит. Любит, только не говорит… Вот ты жалуешься на скуку, а работа займет тебя. Если уедешь в село, там тебя встретит новая обстановка — рабочие, крестьяне… Весной, когда пойдут пароходы, и совсем весело будет… Целый день на пристани… А как хороша наша родная река во время половодья! Ты отдохнешь там и душой и телом.
— Полно, Нинок, не будем говорить об этом. Неужели ты думаешь, что я примирюсь с этим сытым мещанским существованием? Нет, сестрёнка, не то у меня на уме… Вот как вскроется река, да загудят пароходные свистки, только меня и видели! Будет, пожил на подножном корму…
Лицо девушки омрачилось.
— Ты опять бросишь нас? Зачем? Что тебя тянет отсюда?
— Что тянет? — быстро возразил Антон. — Жизнь тянет! Ты посмотри вокруг себя. Подумай, как живёте вы, да и все окружающие вас… Разве это жизнь? Изо дня в день одни и те же разговоры. Дрязги… пошлость во всех её проявлениях и тоска… тоска. Постой! Не перебивай меня. Я знаю, что ты хочешь сказать. Все эти воскресные школы, все эти народные чтения — ерунда на постном масле. Сами себя тешите! Вокруг да около ходите, а дела настоящего нет… Да ты не сердись, Нинок! Я совсем не хочу задеть тебя… Ведь наш город не составляет в этом случае исключения… Везде такая же пошлость и скука царит.
— А о какой же жизни говоришь ты?
— Ты её не знаешь, Нина, и никогда не узнаешь. Моя жизнь — удел немногих избранных. Она как свеча: чем ярче горит, тем скорее сгорает… Я давно бы пустил себе пулю в лоб, если бы не моё проклятое любопытство.
Ниночка удивленно посмотрела на брата.
— Ты не понимаешь меня? Я говорю о том чувстве, которое толкает меня жить…Просто вот интересно видеть, что тебе принесет завтрашний день. Жить — это ходить по белу свету, всё видеть, всем интересоваться, ни на одну минуту не замерзать на мертвой точке… Как можно больше видеть, как можно больше перечувствовать… У нас в труппе, в Ростове на Дону, был старик суфлёр… Закулисной крысой мы его звали. Так тот, бывало, так говорил: «Где человек ни шлялся, а к вечеру дом найдёт». Это он про могилу… Так и я: буду любопытствовать, пока ноги гнутся, а на кладбище отвезут.
— Ах, Антоша, мы никогда не поймем друг друга!
— Как знать? Может быть, я обращу тебя в свою веру…
