Толпа непостоянна. Настроение её меняется быстро.
Заключительная фраза оборванца вызвала сочувственный смех среди доброй половины слушателей, за минуту перед этим державших сторону торговца.
Ремнев не стал ожидать конца этой сцены. Он пошёл дальше.
— Молодчага парень! Ловко срезал купца… Нет, что бы там ни говорили господа пессимисты, вроде нашего Мейчика, — народ пробуждается. Становится сознательным. Живой пример — этот босяк!
Алексей Петрович невольно улыбнулся, вспомнив многообещающую угрозу золоторотца.
…На углу Соборной площади он встретился с казачьим патрулём.
Казаки ехали шагом, по трое в ряд. Лошади потряхивали гривами и натягивали поводья.
Всадники безучастно посматривали по сторонам. Громадные мохнатые папахи, патронташи, перевязь оружия, нагайки — делали фигуры казаков внушительными и странно чуждыми на улице мирного города. Оттого, что все они были вооружены с ног до головы и представляли из себя в своей совокупности грубую, не рассуждающую силу, готовую обрушиться когда угодно и на что угодно по первому слову команды, — их простые деревенские лица с крупными угловатыми чертами, — казались строгими и враждебно чуждыми.
…Казаки были в седле с шести часов утра. Проголодались и перезябли. Почти все до одного в глубине души были озлоблены этой бесполезной, по их мнению, ездой по окраинам города в такой морозный день. Думали о тёплых казармах, о щах…
То, что говорил им сегодня утром их взводный командир: о присяге, о внутренних врагах, — всё это как-то плохо укладывалось в голове, занятой обыденными скучными делами казармы и конюшни.
После смены нужно будет убирать лошадей, чистить винтовки…
Ночью, пожалуй, опять тревога будет…
Тяжёлая, беспокойная служба…
…Урядник приподнялся на стременах и отрывисто скомандовал:
— Слева по одному. Рысью!
…Казаки подтянулись.
…Дробно застучали копыта.
Ремнев проводил патруль внимательным взглядом и с раздражением подумал:
— Все наготове: и полиция, и казаки… Скверно… Провалимся мы сегодня.
Он прибавил шагу.
* * * * *
— Товарищи, в ногу!
— Плотнее сомкните цепь!
Распоряжался Фриц. Его жёлтая куртка и сдвинутая на затылок папаха мелькали в толпе. Высокий, слегка охриплый голос звучал властно и уверенно.
— Задние ряды не напирайте…
— Не горячитесь, товарищи!
Тесно сплочённой толпой двигались демонстранты вниз по улице по направлению к мосту.
На тротуарах чернели кучки любопытных.
Движение экипажей было приостановлено.
Из группы демонстрантов на тротуары летели пачки прокламаций.
Зрители пугливо пятились и переминались на одном месте.
Листки падали на снег. Их топтали ногами.
Публика на тротуарах толпилась самая разношёрстная: преобладало простонародье, но попадались и чиновничьи кокарды, мелькали светлые пуговицы гимназических шинелей; зимние шляпы разряженных барынь чередовались со скромными платочками швеек…
Высокий представительный господин, в пальто с бобровым воротником и в фуражке с зелёным кантом, с шагреневым портфелем под мышкой, стоял на краю тротуара и щурил свои близорукие бесцветные глаза на чёрную, медленно подвигавшуюся колонну… Его сухое, тщательно выбритое лицо выражало брезгливое недоумение и негодование.
Рядом с ним примостился на тумбу юркий мальчуган в рваном зипунишке и больших, видимо, отцовских катанках. Он смешно вытягивал свою веснущатую мордочку и таращил глаза на диковинное зрелище…
Из толпы зрителей выделялись две девушки. Одна из них, подросток лет пятнадцати, хорошенькая блондинка с бледным утомлённым лицом, прижималась к старшей подруге и тихо шептала:
— Посмотри, Оля, посмотри — вон Сергей из машинного отделения, а вон ещё наши, типографские…
— Тише… нас могут услышать.
Предостережение это было не лишним: среди толпы по тротуару шныряли субъекты подозрительного вида, с острыми ищущими взглядами и тонким слухом.
…Кухарка с корзиной провизии на руке, видимо, возвращавшаяся с базара, испуганно качала головой, прислушиваясь к разговорам окружающих…
— Важно шагают — в такту, что твои солдаты!
— Глянь-кось, Матрёна Ивановна, глянь-кось — и женский пол с ними. Страху на них нет. — Эх, шилохвостки!
— …Теперича, как дойдут до мосту, тут им и капут.
— Небось, за таки дела начальство не помилует…
Отставной солдат в старой рваной шинели, с сапожными колодками под мышкой, сердито двигал серыми подстриженными усами и хмуро бормотал:
— Жиды мутят. Через них всё… Теперь обойти с флангов, да и ударить в приклады — мокренько бы стало… Были мы в Польше на усмирении…
— Ах, молодёжь, молодёжь! Как она безрассудно губит себя…
— Нет, вы, господин, подумайте, каково ихним родителям. Чай, сердце кровью обливается…
— Это точно… Кому приятно?
— …И с чего они бунтуют? Чего им, путаникам, не достаёт!
— Слободы, тётка!
— Слава те, Господи, век без эфтого жили…
— …Кум, а кум, куда те леший несёт? Аль нагайки не пробовал? Посто-ой… дурья голова. Держи-ись…
— Пусти-и, — отмахивался пьяный мужичонка, — пусти-и, Митрий! Не замай… Сыпь на серёдку… Слобода вышла.
— …Взять бы их в приклады!
