В зареве пожара - [27]

— Надеюсь встретить тебя живым и здоровым!

— Ради Бога, не беспокойся и не волнуйся…

— Ах, поскорее бы прошёл этот день! — вырвалось у неё искреннее замечание.

Она казалась взволнованной и опечаленной. Руки её, закладывая булавку шапки, заметно дрожали.

…Проводив жену, Ремнев вернулся в свою комнату. Чуть ли не в десятый раз принялся осматривать свой револьвер. Убедившись, что оружие в полной исправности, он положил его в карман пальто.

Посмотрел на часы — мало ещё времени.

— Что это, неужели я волнуюсь? — поймал себя он на излишней нервности. — Глупо, в сущности… Это ожидание хуже всего… Сынишка ещё спит. Пойти разве разбудить, проститься? Впрочем, что за сентиментальности! Подумаешь, Бог весть, на какой решительный шаг собираюсь!

Рассуждая таким образом, Ремнев тем не менее чувствовал, что нервное нетерпение овладевает им всё более и более. Он решил выйти из квартиры раньше назначенного времени. Оделся, окутал фуражку башлыком, попробовал, свободно ли вынимается револьвер из кармана…

— Когда Ник проснётся, то напоишь его чаем… — обратился он к прислуге. — Запри за мной дверь и никого не пускай из посторонних.

…День был морозный. Снег скрипел под ногами прохожих. Над городом густой пеленой стлался дым.

Сквозь морозный туман и дым городских труб диск солнца казался мертвенно тусклым…

Но, несмотря на сильный мороз, на улицах города замечалось небудничное оживление.

На перекрёстках стояли кучки любопытных, обменивались замечаниями о предстоящих событиях. Около одной из таких кучек Ремнев остановился и прислушался.

Ораторствовал какой-то толстый, приземистый мужчина с круглым красным лицом, по виду зажиточный торговец.

— Ноне скубенты выйдут на улицу. Против царя, слышь, и православных церквей пойдут. Опять же которые и жиды… Бунту хотят, значит, устроить. Свободы требовать. И всех на свою сторону склонять. Вот они дела-то какие! Дожили, неча сказать. И чего это только начальство смотрит?!

Из кучки слушателей послышались негодующие возгласы:

— Да уж, диствительно, народ ноне пошел! От большой учёности ни царя, ни Бога не признают! Взять бы эфтих скубентов, которые бунтовщики, да розгачами.

— Разлюбезное дело: не бунтуй.

— А у нас, братцы мои, в мастерской парни обсказывали, быдто новые законы вышли, чтобы, значит, которые хозяева, на одну линию с рабочими становились. Потому как главная сила в рабочем, то и должен он свой профит иметь… Да поди, чай, брешут всё?

— Помолчи, парень, помолчи, попридержи язык-то! Чего зря народ смущать. Аль на жидовску сторону передался?

— Да мы что ж, наше дело тёмное… Один тебе то поёт, другой — своё тянет… Неразбериха теперь пошла! Не знаешь, кого и слушать. Вот ноне у нас в мастерской промежду ребят толки пошли. Бастовку каку-то выдумали, то исть, стало быть, не робить! Галдёж поднялся — бéды! Ну, которые старики постепеннее — урезонили.

— А что ж ты, мил человек, не в мастерской, а на улице торчишь?

— Как, что ж? чай, обед на дворе… И мы до квартеры пошли. Да задержались грешным делом… каждому лестно послушать, о чём люди говорят.

— Бастовку, — желчно подхватил один из слушателей, чахоточного вида субъект — сапожник, судя по его кожаному засаленному фартуку.

Он протиснулся вперёд и продолжал, горячо жестикулируя руками:

— Хорошо им говорить: бастовку! А как я теперича бастовать буду, ежели у меня дома жена да трое ребят? Всех напоить, накормить надо! Опять же за квартиру, и туды, и сюды. А кто тебе даст, ежели ты работать не будешь?

Сапожник обвёл слушателей победоносным взглядом, заранее уверенный, что оппонентов ему не найдётся. Он не ошибся: никто ему не возражал.

— Правильно, парень.

— В самую точку сказал.

Ободрённый общим сочувствием, сапожник продолжал:

— Теперича будем говорить так: господа студенты по книжкам до всего дошли. Известно, дело господское, учёное. Нашему брату, мастеровому человеку, разные слова говорят — про свободу толкуют, чтобы, значит, всех уравнять. Складно говорят, как по-писанному. А на деле что? Совсем другая линия выходит! Сдадут свои науки, заделаются адвокатами да докторами — сунься-ка к ним тогда попробуй!

— Верно-о!

— Без рубля не подходи.

— Это уж как водится.

— Да недалеко ходить: со мной, вот, случай был. Занедужил у меня мальчонка. Горло схватило. Застудился, видно. К ночи совсем размяк: жар от него так и пышет. Толкнулся я к доктору. Неподалёку живёт, на нашей улице. Еле дозвонился. Вышла прислуга. Обсказал я, в чём дело. Пошла к барину. Жду я… Выходит и отпела мне, братцы мои, как ножом отрезала: «Барин, говорит, отдыхают — дело ночное. А для бедных, говорит, бесплатный приём есть в лечебнице». Где же она, правда-то?

— Что и говорить!

— Так вот и возьмите в толк, какая ихня правильность! — злобно сплюнул сапожник.

Ремнев, стоявший несколько поодаль, подошёл и хотел вмешаться в разговор, но тут выступило новое лицо. Это был типичный золоторотец-жиган, оборванный и полупьяный.

— Врёшь, купец, — насмешливо прохрипел он, обращаясь к торговцу, — врёшь на студентов, толстое твоё пузо! Втирай очки кому другому, а не нам. Мы народ тёртый — нас не проведёшь!

— Ишь ты, какой умник!

— Ах ты, шпана бесштанная! — вскипел торговец. — Да хошь, я тебя сейчас в участок за таки слова отправлю?