В волчьей пасти - [31]

В вещевой камере выдача скудного скарба была быстро окончена. Как три заговорщика, стояли рядом Гефель, Пиппиг и Кропинский. Гефель чувствовал, что настала критическая минута. Пиппиг предложил привести Янковского, чтобы тот мог проститься с ребенком. Но Гефель не согласился, он не хотел видеть поляка, не хотел ничего знать, не хотел ни о чем слышать.

— Дружище, Андре, нельзя же, чтобы бедняга так и уехал…

— Оставь меня в покое!

Гефель был как в лихорадке. Он ушел от товарищей в канцелярию.

Пиппига охватило отчаяние.

— Сходи, Мариан, — сказал он наконец. — Сбегай в Малый лагерь и расскажи Янковскому про малыша.

Янковский находился в величайшем смятении. Эшелон вот-вот должен выступить, и никто не принес ему ребенка. Он то и дело выбегал из рядов и извергал на круглоголового старосту поток польских слов, заклиная его, чтобы тот разрешил ему сходить в вещевую камеру. Староста блока, довольный тем, что наконец собрал свою колонну, был глух к мольбам Янковского и нетерпеливо пихал его обратно в строй. Янковский был похож на пойманную птицу.

Увидев вдруг Кропинского, возбужденный поляк кинулся ему навстречу. Слезы бежали по его лицу. Почему он должен покинуть лагерь без ребенка? Кропинский не находил слов, чтобы утешить несчастного.

— Не надо плакать, братишка, — без конца твердил он. — Поверь мне, мы лучше, чем ты, защитим маленького Стефана.

Янковский усиленно мотал головой. Вид у него был жалкий. Серую «зебровую» шапку Янковский для защиты от холода натянул на уши, она сползла ему низко на лоб, штаны и куртка, слишком большие, болтались на нем, голые ноги были засунуты в бесформенные деревянные башмаки. Длинным обтрепанным рукавом Янковский вытирал слезы, застилавшие ему глаза. Исстрадавшееся, несчастное существо. У него хватало душевных сил только на то, чтобы смиренно просить:

— Отдайте его мне, ну, пожалуйста, отдайте его мне!

Он хотел броситься перед Кропинским на колени, но тот, схватив его за локти, сильно тряхнул, словно этим можно было его вразумить.

— Не плачь, братишка, не плачь! — все повторял Кропинский — Ну чего ты плачешь? Ты ведь даже не отец малютки.

Янковский возмутился.

— Я больше, чем отец!

В бурном приливе чувств Кропинский прижал несчастного к себе и поцеловал.

— Иди, брат, да будет тебе защитой пресвятая матерь божия!

Но Янковский, крепко вцепившись в Кропинского, не желал уходить. Кропинский едва выносил эту муку. Он снова и снова прижимал к себе одинокого горемыку, потом оторвал его от себя и быстро пошел прочь.

— Брат, брат! — кричал ему вслед Янковский, но тот уже не слышал. Янковский, бессильно уронив руки, тихонько застонал, а возбужденный староста, опять увидев поляка не в ряду, бешено накинулся на него:

— Черт бы тебя побрал! Чего ты все тут торчишь? Убирайся-ка на свое место, живо!

Янковский покорно вернулся в свой ряд и, корчась от душевной муки, поплелся вместе с длинной колонной в гору, на апельплац. Здесь опять поднялась страшная суматоха. Наконец Рейнебот, пересчитав партию, построил ее, затем ворота раскрылись, и серая тысяченожка медленно и с трудом поползла из лагеря.

В суете отправки эшелона Кремер забыл о ребенке. Но теперь, когда жалкое шествие двигалось мимо него, он, заметив в рядах заключенного с мешком на спине, подумал: «Не этот ли?»

Но это был не польский еврей Захарий Янковский. Тот, шатаясь, брел без багажа к неведомой следующей остановке.

Итак, все было кончено! Того, что Гефель сделал, уже нельзя было поправить, он это понимал. Усталый, сидел он в канцелярии и готовил для Цвейлинга вещевой список только что ушедшего эшелона.

Пиппиг меж тем вздохнул с облегчением. Все в порядке, ребенок спасен. Дело ясное! Пиппиг ликовал. Такую ловкую шутку удалось сыграть! И с кем? С эсэсовцами? С бедным польским евреем Янковским? С жизнью? С судьбой? Слишком сложные вопросы! Он не стал ломать себе голову, а только радовался, что сделал нечто полезное для малютки.

А Кропинский? Тот сидел в укромном углу, держал мальчика на коленях и тихо, очень тихо напевал ему песни родины.

Гефель подал Цвейлингу вещевой список.

— Кстати об этой моли, — сказал Цвейлинг. — Она должна была отправиться с эшелоном, не так ли?

Он оттянул нижнюю губу и высунул язык. Гефель секунду помедлил с ответом, но тут же принял решение.

— Так точно, гауптшарфюрер!

— А теперь вы должны помалкивать, и другие тоже.

— Так точно, гауптшарфюрер!

Цвейлинг скривился.

— «Так точно, так точно!» — передразнил он. — Нечего нам дурачить друг друга. Через неделю-другую американцы будут здесь, и тогда вы возьмете свою моль на руки и скажете американцам: «Вот этим мы обязаны нашему гауптшарфюреру»…

— Так точно, гауптшарфюрер! — с трудом выдавил из себя Гефель.

Цвейлинг отбросил дружеский тон.

— К черту вас с вашим вечным «так точно»! В конце концов, это большая глупость, что я… Если история выплывет, все вы очутитесь в карцере. Мне-то ничего не будет. Надеюсь, это вам ясно?

— Так точно!

Цвейлинг откинулся в кресле.

— Стало быть, скажите своим, чтоб они держали язык за зубами.

— Так точно, гауптшарфюрер!

Пиппиг принес ребенку чашку жидкого кофе, куда добавил несколько ложек свекольного сока. Ребенок глотнул и отодвинул чашку.