В туркменской степи (Из записок черноморского офицера) - [3]

лучшие блюда в персидском вкусе можно было оценить только у Кадыр-хана. Но веселая и разгульная жизнь не мешала ему добросовестно заниматься своим делом, для которого он был призван на станцию. Имея верных лазутчиков, он знал, когда и в каком месте туркмены выходили на своих кулазах делать набеги, и сейчас же давал знать начальнику станции. Влиятельный Кадыр-хан всегда находил возможность наказать виновных и возвратить ими награбленное, а пленные персы возвращались иногда даже из Хивы и Бухары. За свою полезную службу на станции Кадыр-хан удостоился получить от государя императора Александра II в подарок богатый кинжал, усыпанный дорогими каменьями. Около 10 лет он был ханом на станции, но по расстроенному здоровью оставил свой пост и уехал доживать последние годы на Челекень.

На палубе у нас был приготовлен завтрак; мы просили Кадыр-хана и других старшин разделить нашу трапезу, в продолжение которой переговоры наши о деле окончились вполне удачно; нам обещали 20 туркменских лодок, годных для перевозки провианта. Более всех за столом говорил Кадыр-хан. Он с удовольствием вспоминал свою жизнь на станции и при этом попивал вино; проглотив его несколько рюмок, он сделался превеселым собеседником. Шхуна должна была ожидать обещанных лодок до следующего дня. Нам хотелось воспользоваться этим временем и побывать на Челекене. К общей нашей радости, Кадыр-хан просил нас посетить его жилище. Принявших его предложение оказалось несколько человек. Через 20 минут мы были уже на берегу. Там, в ожидании старшин, стояли несколько прекрасных туркменских лошадей. Старшины сели на лошадей своих вожатых, а нам предложили своих. Так как я более других занимался Кадыр-ханом, то он мне отдал свою лошадь; обделанная в серебро уздечка, подушка седла, покрытая малиновым бархатом, на богатом вышитом чепраке, разноцветные ленты, вплетенные в длинную гриву, — все это вполне шло к этому благородному и грациозному животному. Конь этот быстро понес меня по направлению к аулу, песчаные бугры мелькали передо мной, и я не успел опомниться, как он почти уткнулся в кибитку. Появление нос очень удивило туркмен, а вслед за мной прибыли и мои товарищи с сопровождавшими их старшинами.

Весть о нашем прибытии быстро разнеслась иго соседним аулам; толпа любопытных постоянно прибывала. Кадыр-хан пригласил нас в свою кибитку; внутри она была обтянута “паласами” (туркменский ковер), пол был устлан кошмами, а возле стен стояло [571] несколько тахт (род низенького диванчика без спинки), на которых лежали цилиндрические подушки. Мы с большим удовольствием разместились на этих удобных диванах и были очень довольны, что могли на время скрыться от утомительной жары. Войлок, прикрывающий нижнюю часть кибитки, был приподнят, и воздух свободно врывался внутрь. Пока Кадыр-хан хлопотал об угощении своих гостей, толпа туркмен со всех сторон осаждала кибитку, а старшины свободно входили в нее и, приветствуя нас, садились на пол. Через несколько минут принесли самовар. Некоторые из моих товарищей подтрунивали, что не мешало бы Кадыр-хану пригласить хорошенькую туркменку разливать чай; не успели остальные выразить одобреное такой прекрасной мысли, как в кибитку вошли две женщины: одна из них была жена Кадир-хана, другая — его племянница, очень миловидная девушка, лет 18-ти. Лица этих женщин были открыты, и они очень приветливо с нами раскланялись. Молодая девушка была в красивом, оригинальном костюме: в шелковой голубого цвета рубахе, о широкими складками на груди, в розовом шелковом бешмете (род гусарского доломана) и такого же цвета широких шароварах; ноги ее были обуты в кожаные туфли на высоких каблуках. Посредине кибитки они разостлали разноцветную скатерть, и молодая хозяйка очень искусно исполняла свою обязанность, разливая чай. Она собрала с тахт несколько подушек, положила их на пол и по туркменскому кодексу приличий пригласила нас занять места. Мы были убеждены, что женщины эти не понимают по-русски, а потому позволяли себе вслух восхвалять красоту молодой девушки; но мне показалось, что она поняла наш разговор, черные глаза ее быстро опустились вниз, а щеки покрылись ярким румянцем. Я спросил, как ее зовут. — Саала, — ответила она. С большим трудом мы могли объясняться с ней; хотя трудно, но можно было понять из ее разговора, что она девочкой жила с Кадыр-ханом на Астрабадской станции и выучилась там немного говорить по-русски. Вскоре явился и сам Кадыр-хан; за ним несколько туркмен несли в деревянных мисках плов, кибав, кислое молоко и несколько бутылок вина. Мы просили Кадыр-хана, чтобы он со своими домочадцами и старшинами также принял участие в общей трапезе. Как видно, Кадыр-хан в присутствии своих соотечественников не хотел совершенно изменить своих обычаев; видимо только ради нас появилась одна надломленная ложна, которая переходила по очереди в наши руки, туркмены же ели руками. Чтобы не обидеть хозяина, мы не должны были отказываться ни от одного из национальных блюд, которые, не имея при том [572] никакого аппетита, испробовали не без некоторой брезгливости, глядя на тщательное облизывание туркменами своих пальцев. К счастью, нас выручил неожиданный случай и дал нам возможность, не обижая хозяина, отказаться от тяжелого для нас туркменского хлебосольства.