В туркменской степи (Из записок черноморского офицера) - [4]

На дворе, у самой кибитки, мы услыхали необыкновенный шум. Выйдя, я увидел какого-то туркмена без папахи, с расстроенным лицом, который видимо желал пробраться сквозь толпу в кибитку. Он обратился ко мне с умоляющим лицом и, делая отчаянные жесты, что-то говорил; оказалось, что лошадь задела копытом по голове его сына, и он просит доктора оказать ему помощь (туркмены знают, что на военном судне есть доктор). Мы, конечно, тотчас же распорядились послать шлюпку на шхуну за доктором, а сами отправились к месту происшествия. Подав раненому первоначальную помощь, мы велели перенести его в кибитку. Скоро приехал доктор и перевязал рану. Ребенок почувствовал облегчение и начал говорить. Нужно было видеть при этом радость его матери, которая со слезами на глазах бросилась к нам и целовала наши платья.

Присутствие наше в ауле видимо доставляло большое удовольствие туркменам, они не оставляли нас ни на минуту и следили за каждым нашим движением. Когда мы входили в некоторые кибитки, то находили там только женщин и детей; женщины смотрели на нас и посмеивались; очень немногие при появлении нашем закрывали слегка свои лица. Туркменские женщины очень трудолюбивы и оказывают большую помощь своим мужьям. Более всего они занимаются выделыванием паласов и кошм, которые в значительном количестве расходятся по Кавказу и отвозятся даже на ярмарку в Нижний Новгород. В одной кибитке мы застали за работой 10 девушек; это была в небольшом виде своего рода фабрика: 4 из них пряли шерсть, a остальные выделывали паласы; когда мы вошли, они с любопытством осматривали нас и, перешептываясь между собой, спокойно продолжали работать. Туркменские женщины пользуются гораздо большей свободой, чем женщины других восточных народов. Туркмены почти не придерживаются полигамии, редко кто из них имеет двух жен, и поэтому их женщины и в семье пользуются более солидным положением. Туркмену бросить свою жену и жениться на другой без серьезной причины вовсе не легко; но неверной жене, а также ее любовнику, большей частью угрожает смерть.

Кадыр-хан не желал нас скоро выпустить из своего аула, он просил нам опять зайти к нему, чтобы выпить кахетинского вина. Он пил за здоровье каждого из нас, и в конце концов так развеселился, что велел принести [573] трехведерный бурдюк вина и отдал его туркменам; при этом мы от души хохотали, смотря на происходившие перед нами довольно комические сцены: туркмены пили вино прямо из бурдюка и вырывали его друг у друга, и если кто-нибудь из них долго держал во рту трубочку, которая была вставлена в бурдюк, то его сейчас же со всех сторон толкали, начиналась драка, бурдюк переходил в следующие руки, и опять повторялась та же история.

Когда мы собирались уже отправиться на шхуну, Кадыр-хан подошел ко мне и просил переговорить с ним, для чего и повел меня в другую кибитку, стоявшую в нескольких шагах; стены ее увешаны были дорогими ружьями, шашками и кинжалами. Когда мы с ним заняли места, Кадыр-хан, прежде чем начать говорить, несколько секунд, мрачно насупив свои густые седые брови, пристально на меня смотрел и глубоко вздохнул; он прошептал несколько слов, упоминая Аллаха. Я весь превратился в слух, ожидая, что окажет мне Кадыр-хан после такого странного вступления.

— Когда я был у тебя на шхуне, — начал он, — ты сказал, что поедешь в Ташер-Ват-Кала.

— Да, — ответил, я, — и, вероятно, поеду очень скоро.

— У полковника Столетова, — продолжал Кадыр-хан, — служит хан Дундур (Дундур служил в отряде полковника Столетова и был посредником для переговоров с туркменами).

Я заметил, что, произнося имя Дундура, Кадыр-хан задрожал, и лицо его даже сделалось неприятно ох выражения гнева и злости.

— Это мой злейший враг; когда я его убью, тогда только Аллах простит мне, и я умру спокойно. Я убил бы сам Дундура, но полковник его любит и разорит мой аул; скажи своим солдатам, пусть они его убьют; я тебе дам за это много золота, — и как будто для того, чтобы сильнее подействовать на меня, он достал из сундука жестяную коробку, наполненную червонцами.

— Вот здесь, — оказал он, — 1.000 червонцев, я тебе их отдам, только привези мне голову Дундура.

Когда же я ему объяснил, что мне нельзя исполнить его просьбу, Кадыр-хан глубоко вздохнул, и слезы потекли по его выражавшему полное отчаяние лицу. Прощаясь с Кадыр-ханом, я поблагодарил его за радушный прием и пожелал ему иметь голову Дундура.

Войдя в кибитку, в которой оставил своих товарищей, я уже не застал их здесь. Саала сидела на тахте; в эту минуту [574] я очень пожалел, что не знал туркменского языка и не мог побеседовать с этой очень привлекательной девушкой.

— Ты уже едешь на Ашир (так называлась Астрабадская морская станция), — с трудом проговорила она, когда я, привстав, взял с тахты свою фуражку.

Как видно, Саала хорошо помнила Ашираде. Я, сколько мог, старался понимать ее разговор и удовлетворять ее любопытству. Она очень желала снова возвратиться на станцию и пожить между русскими.

— Русский хорош, — несколько раз повторяла она. Туркменки не славятся красотой, лица их напоминают татарок. Саала же своим миловидным, смуглым личиком похожа была скорее на цыганку. Когда я ей сказал, что Кадыр-хан опять поедет на станцию и возьмет ее с собою, черные глаза ее заблистали от удовольствия; вероятно, она поверила мне, потому что лицо ее засияло, и она захлопала руками. Оправив выбившуюся из-за уха прядь волос, она как будто для того, чтобы отблагодарить меня, сняла висевшую на гвозде стальную пластинку, на которой были натянуты несколько струн, и, ударяя по ним своими пальцами, извлекла из них тихие, мелодические, полные гармонии звуки.