В теснинах гор: Повести - [128]

«Проклятый Надир, что сделал он с тобой, — шептали его губы. — Тайпус, родная, и ты бы испугалась меня? Зачем я тебе такой, ведь даже самому себе я противен!»

А любимая была совсем рядом. И дорого бы дал Магдилав, чтобы хоть на миг превратиться в прежнего Магдилава, появиться в доме Исилава и взглянуть в глаза его дочери. Но, увы, нет больше того Магдилава, есть другой, и кому он теперь нужен?

13

Медленно брел Магдилав с горькой думой, с опустошенной душой. Сердце его осталось там, у источника, а сам он уходил все дальше и дальше по кручам и ущельям, скрываясь от людских глаз. И как побитое градом поле тянется к солнечному теплу, так тянулся он к отцовскому очагу. Но и там он боялся появиться днем, чтобы не испугать односельчан, поэтому подолгу отсиживался юноша в тени большого ивняка, на перевале, откуда как на ладони раскинулся родной Гондох. С поля возвращались женщины с вязанками кукурузы и сушеного сена на спинах, над земляными крышами домов поднимались сизые стебельки дымка, наступало время вечерней трапезы. Среди домов, похожих издали на стадо сгрудившихся овец, разглядел Магдилав и свой дом. Как‑то поживает его старая хромая мать? Устала, наверно, смотреть на дорогу, поджидая сына. Отец! Он, конечно, на мельнице. Жернова, которые они притащили из Ганзах–кули, по–прежнему мелют кукурузу гондохцев. Там, по узким улицам ходил он, молодой и здоровый, с аульскими ребятами на встречу заката, затевали на токе бурдичвай — игру в городки, там в вечерний час возвращались с родника девушки, останавливались, украдкой бросали возлюбленным лукавые взгляды. Была там девушка по имени Аминат, которая краснела при встрече с Магдилавом. Он знал, что она любит его, ждет его сватов, по Магдилав любил другую, из чужого аула, и бедную Аминат, так и не дождавшуюся сватов!, выдали замуж за другого, за его же друга Махмуда.

Ох, как любил Магдилав возвращаться усталым, с мозолями на ногах, домой, чтобы отдохнуть и насладиться лаской бедной, доброй матери. А теперь даже встреча с самыми близкими тревожила его. Нет, он не возвращался трусом, дрался как подобает горцу, наводя страх на врагов. Совесть его чиста, и в руки попался он врагу обманом, иначе враг не взял бы его живым. Столько вытерпел он в неволе, сам Надиршах не смог покорить его, не склонил багадур голову перед смертью. Аллах свидетель всему. Только и могли враги изуродовать его. Тогда, будучи между смертью и жизнью, он не чувствовал этого, хотелось только жить, чтобы мстить, а вот начал поправляться, и горькие думы одолели его. Встречал он на горных дорогах молодых горцев-, красивых, здоровых, и слезы навертывались на глаза. Там, у родника Китилай, увидев свое обезображенное лицо, он ужаснулся. Чуть было не покинуло Магдилава былое мужество.

С какой болью на душе открыл он ворота родного дома. Во дворе такая тишина, будто дом необитаем. «И осла не видно, наверное, отец на мельницу гонял его», — думал Магдилав, поднимаясь по каменной лестнице, на веранду. Вдруг он почувствовал запах хинкала. Дверь в комнату, которая была и кухней, и кунацкой (там всегда бывало тепло, чисто — поэтому и кунаку стелили в кухне) приоткрыта. «Мать одна, наверное», — сердце Магдилава стучало часто, и он шагнул в полутемную комнату. На тамахши — есть такое место над очагом, горела лучина. Сквозь дым Магдилав заметил отца, колдовавшего над корытом, где мать обычно месила тесто для хинкала.

— Кто там? — спросил хриплым голосом отец, он встал, взял в руки лучину, поднес ближе. «Великий Аллах, — думал Магдилав, — как он поседел!» Нет, это не была мельничная мука, — отросшая, пышная борода отца побелела, как вершина Цоринской горы, из‑под бровей глядели потухшие уже глаза. Маленькая, сухонькая рука его, державшая лучпнку, дрожала.

— Асалам алейкум, отец!

— Сынок! — вырвался у старого мельника удивленный возглас. — Ты ли это? Или мне мерещится? — Отец сделал шаг, потрогал рукой рукав сына. А Магдилав поддержал старика, готового упасть.

— Я, отец! Неужели не веришь? Вот я жив.

— Вижу, сынок, вижу! — говорил он, положив на широкую грудь сына голову, и тихо заплакал. — Все считали тебя погибшим. И даже мать поверила. А я нет. Душой чувствовал, что ты жив.

Магдилав взял из дрожащей руки лучинку., положил в тамахши, усадил бережно отца на чурбан, который служил стулом.

— Как вы поживаете, отец? А где мать?

— Матери нет, сынок. Аллах вызвал ее к себе. Не дождалась, бедняжка, твоего возвращения. Дошли до нас слухи, что поймали тебя враги. Тут же и слегла она и больше не встала. Дай‑ка я посмотрю на тебя.

Магдилав забыл о своем лице, он горько заплакал.

— А где похоронили ее, отец?

— Рядом с твоими братьями, сынок. Бедняжки умерли в детстве от холеры, самому старшему было восемь лет. Страшные годы были. В селе умирали семьями, а мы с матерью и детьми убежали в горы, спасаясь от проклятой болезни, но не могли спасти детей. И мать тогда заболела, но выжила, а вот теперь лежит рядом с сыновьями… А что, сынок, с тобою, — будто только теперь старый мельник вгляделся в лицо сына — вместо крупного носа, над которым, бывало, добродушно смеялись аульчане, два отверстия — черные точки. И ушей нет. Голова сына была похожа на огромную тыкву. — О, великий Аллах! — прошептал мельник. — За что тебя так, сынок?