В теплой тихой долине дома - [18]

— Иммель, — ответил Люк.

— Что это значит, Люк? — спросил я.

— Не имею права тебе говорить, — сказал Люк. — Это наш секретный язык.

— Скажи мне, что это значит, Люк. Я никому не скажу.

— Нет, — сказал Эрнст. — Эффин онтур, — сказал он Люку.

— Гарик хопин, — сказал Люк, и они захохотали.

— Гарик хопин, — повторил, смеясь, Эрнст.

— Скажи мне, Люк, — говорю я. — Честное слово, никто кроме меня, не узнает.

— Нет, — сказал Люк. — Придумай себе свой секретный язык. Никто тебе не мешает.

— Я не умею, — сказал я.

Зазвонил колокол, мы вошли в церковь и расселись по местам. Люк и Эрнст сели рядом. Люк сказал мне, чтоб я от них убирался. Я сел позади них, в последнем ряду. В первом ряду сидела Алиса Смол. Ее отец, наш священник, прошел по проходу и поднялся по ступенькам к себе в кабинет, где он сочинял свои проповеди. Это был высокий мужчина, который всем улыбался перед проповедью и после нее. Во время самой проповеди он не улыбался никогда.

Мы спели несколько псалмов, потом Эрнст предложил спеть «Под крестом», только он и Люк вместо этого пели: «Под кустом, под кустом я забыл свой отчий дом, для меня в лесу густом и отель, и постель».

Я позавидовал Люку и Эрнсту Весту. Они всегда умели позабавиться. Даже в церкви. Время от времени Эрнст говорил Люку «аркел роллер», а Люк отвечал «хаггид оссум», и оба едва удерживались от смеха. Они сдерживались изо всех сил, пока не начиналось громкое пение, а тогда прямо разрывались от хохота — такой смешной был их секретный язык. Мне было страшно обидно, что я не могу участвовать в таких чудесных вещах.

«Аркел роллер», — повторял я и старался почувствовать, как это смешно, но ничего смешного не получалось. Было просто ужасно не знать, что такое «аркел роллер». Я представлял себе, что это значит что-то ужасно смешное, но я не знал, что именно. «Хаггид оссум», — говорил я, только от этих слов мне становилось грустно.

Когда-нибудь я тоже придумаю свой очень смешной язык и не скажу ни Люку, ни Эрнсту Весту, что значат его слова. Каждое слово будет доставлять мне радость, и ни на каком другом языке я больше говорить не буду. Только я и еще один человек на всем свете будем знать мой секретный язык. Только Алиса и я. «Охвер линтен», — скажу я Алисе, и она поймет, какие это прекрасные слова, и будет смотреть на меня и улыбаться, а я буду держать ее за руку и, может быть, поцелую.

Тут взошел на кафедру Харвей Гиллис, наш директор, и стал рассказывать о пресвитерианских миссионерах, для которых мы собирали деньги, чтобы они ехали проповедовать христианство в чужедальних языческих странах.

— В Северной Африке, дорогие ребята, — говорил он высоким пронзительным голосом, — наши пастыри божии ежедневно творят чудеса во имя Христа. Дикие туземцы обретают веру в священное писание и в благочестивую жизнь, и свет Христов просвещает темные глубины невежества. Возрадуемся душою и помолимся.

— Ампер гампер Харвей Гиллис, — сказал Люк Эрнсту.

Эрнст едва удержался от смеха.

Я почувствовал себя совсем одиноким.

Как бы мне только узнать, о чем они говорят! «Ампер гампер Харвей Гиллис». Это могло означать так много разных вещей о нашем директоре. Он был порядочный слюнтяй и говорил писклявым голосом. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас, кроме разве Алисы Смол, верил хоть единому слову из того, что он говорил.

— Наши доблестные герои на поприще веры исцеляют больных и немощных, — говорил он. — Они отдают свою душу и тело, чтобы подготовить мир ко второму пришествию господа. Они распространяют истину божию в самых отдаленных уголках земли. Помолимся за них. Мисс Валентайн, не угодно ли вам приступить к молитве?

Угодно ли ей? Да она всю неделю только и ждала, когда ей наконец дадут помолиться.

Мисс Валентайн поднялась с табуретки у органа, сняла очки и вытерла глаза. Это была костлявая женщина лет сорока, которая играла на органе в нашей церкви. Она играла так, будто злилась на кого-то и хотела свести с ним счеты. Она дубасила по клавишам и то и дело оборачивалась, чтобы кинуть беглый взгляд на молящихся. Казалось, она всех ненавидит. Я только два раза в жизни высидел в церкви проповедь, и оба раза она проделывала такие вот штучки да иногда кивала глубокомысленно на то, что говорил священник, как будто была единственным человеком во всей церкви, который понимал, что тот хочет сказать.

Теперь она встала с места, чтобы помолиться о героических миссионерах в Черной Африке и других языческих краях земного шара.

— Экзель copra, — сказал Эрнст Люку.

— Правильно, — сказал Люк, — в самую точку.

— Отче всемогущий и милостивый, — молилась она, — Мы грешим и сбиваемся с пути твоего, как овцы заблудшие.

И много еще всякой чуши.

Я думал, ее молитва должна относиться к нашим доблестным героям на поприще веры, но она говорила только о том, как мы грешим и сбиваемся с пути истинного. Да и молилась она слишком уж долго.

Мне даже вдруг показалось, что Харвей Гиллис схватит ее сейчас за руку, чтобы привести в чувство: хватит, мол, на сегодня, мисс Валентайн. Но он этого почему-то не сделал.

Как только она начала молиться, я стал глазеть по сторонам. Во время молитвы полагается закрывать глаза, но я их никогда не закрываю, чтобы видеть, что происходит в церкви.