В тени Альгамбры - [8]

В районе Мурсии не меньшее восхищение вызывает перец, причем не столько сами поля с невзрачными светло-зелеными кустиками, увешанными стручками красного испанского перца, сколько уже собранные плоды, разрезанные прилежными женскими руками и плотно уложенные в рядки на тростниковых циновках. Прежде чем превратиться в острейшую пряность на свете, они лежат, жарясь на солнце, возле каждого дома, на каждой лужайке, даже вокруг подножий холмов, расцвечивая ландшафт ярко-красными пятнами.

Лишь поднявшись на голое нагорье и проехав зерновые массивы, раскинувшиеся на огромных площадях, мы попадаем к горным проходам, ведущим из Мурсии в Гранаду. Негодными средствами борются здесь крестьяне — самостоятельно или работая на помещика — со скудностью земли. Во всяком случае, орудия, с которыми мы видели их за работой, отличаются средневековой примитивностью. Плуг, в который впрягается мул, имеет лишь один деревянный лемех, едва взрыхляющий самый верхний слой почвы. Семена в почву заделываются широкой доской, которую волочит ослик. Крестьянин становится для веса на доску и, перекрестясь, пускает свою «машину» по полю. Можно ли после этого удивляться, что в ФРГ с гектара собирают около двадцати восьми центнеров пшеницы, а в Испании — только десять.

На протяжении всего пути от Барселоны до границ Андалузии и дальше при всяком понижении местности мы видим прямые ряды оливковых деревьев с узловатыми стволами и серебристой листвой. Их зеленые или верные плоды — важнейший продукт питания испанцев и основной продукт экспорта страны. В 1961 году Испания произвела на экспорт 142 тысячи тонн оливкового масла на сумму примерно 70 миллионов долларов. Южнее, в краю холмов, которые тянутся от Гранады до севильской низменности, масса оливковых насаждений прямо-таки ошеломляет. Здесь есть места, где на красноватой земле до самой линии горизонта вы вообще видите вокруг себя лишь оливковые деревья, выстроившиеся в шеренги, как войска перед парадом, как участники физкультурного праздника перед массовыми упражнениями. И поразительнее всего то, что в этом оливковом краю совсем не видно деревень и лишь изредка покажется малопривлекательный, одиноко стоящий дом. Откуда же берутся рабочие-поденщики, ухаживающие за деревьями? Хосе объясняет, что деревни, маленькие провинциальные города тут есть, только они очень разбросаны. В пору уборки урожая помещики доставляют поденщиков к месту работы на грузовиках. В противном случае рабочие вынуждены обходиться собственными средствами. Вечером, встречаясь с возвращающимися домой людьми, мы видим, какие это средства. Одни катят на старых велосипедах, другие сидят на осле — верхом или поперек, нередко по двое, третьи, непрестанно погоняя осла рысью, едут в повозке с двумя огромными колесами, между которыми обычно бежит на привязи маленькая несчастная дворняжка.

— У многих уходит на дорогу по два часа, а то и больше, — замечает мой спутник, — и никто не платит им ни песеты за такую трату времени.

Я осведомляюсь, где живет помещик. Не в живописных же руинах средневекового замка, вон там, на вершине холма? И еще меньше похож на гнездо феодала скромный дом под красной черепичной крышей, что стоит у его подножия.

— Нет, там он тоже не живет, — подтверждает Хосе. — Там живет лишь постоянный надзиратель, который организует и контролирует сезонные работы. Крупные помещики зачастую по целому году не показываются в своих поместьях.

Так где же все-таки они живут, эти маленькие короли, иной из которых владеет таким огромным куском земли, что на нем могло бы уместиться пол-Эльзаса?

— Терпение! — смеется Хосе. — Скоро я их тебе покажу!

В одном городке неподалеку от Мурсии я впервые обращаю внимание на широкую витрину, за которой в удобных позолоченных, хотя и небезупречных, пружинных либо плетеных креслах сидят у столиков люди. Очевидно, кафе, думаю я, но Хосе говорит: нет, это не кафе. Потом я вижу такие витрины — открытые, а в холодную погоду закрытые — на главной улице Гранады, на Бульваре Великого капитана в Кордове, на светски-уютной Калье-де-лас-сьерпес — узкой, недоступной для автомобилей центральной торговой улочке Севильи. В Испании встают поздно, но они, эти почтенные члены клуба, приходят только к одиннадцати часам, ведь им не надо работать, и пусть никто не подумает, будто они должны работать; необходимость работать в глазах этих испанцев не только несчастье, а прямо-таки позор. Нет, мы не работаем, — мы проходим за большую стеклянную витрину и опускаемся в мягкое кресло. Не беда, что при этом взлетает облачко пыли, что здесь, внутри, вообще все выглядит несколько серым и пожелтевшим, несколько старомодным, что здесь пахнет затхлым, ведь мы и сами-то одеты не по последней моде, а довольно-таки простовато, как наши отцы и деды. Мы не доверяем всему современному, духу перемен, обновления — духу этого самого прогресса: бог знает, куда еще он заведет! Нет уж, мы хорошо устроились здесь. Закажешь себе кофе, кружку пива, рюмку хереса или рюмочку вермут-мартини — чего захочется. Закуришь сигарету, а еще лучше толстую сигару: уж слишком отдает новомодным от этих сигарет. Подзовешь чистильщика сапог и милостиво разрешишь ему навести блеск на запыленные ботинки. Побеседуешь с почтенными собратьями по клубу, хотя нового мало, а старое уже сто раз пережевано. Заглянешь в газету. Поплюешь на пол, выдерживая паузы, энергично и с торжественным достоинством. И наконец, поспишь. В полдень, когда станет жарко, мягкое кресло неудержимо влечет ко сну. Кто храпит, кто обходится без концерта, у кого шляпа сползла на глаза, у кого упала на пол, и лакей почтительно ее поднимает. Так или иначе, элита Испании спит глубоким сном, и ее не могут разбудить даже мухи, с неотступным жужжанием вьющиеся вокруг высокоблагородных носов.