В тебе моя жизнь... - [357]

— Как горьки слезы при смерти дитяти! Как тяжко матери, когда лишается она грудного младенца! Возрасти его, Господи, в чертоге Твоем!.. Блаженно детство, оно наследует рай, — говорила Марине Феодосия. — Так говаривал преподобный Ефрем, и то сущая правда есть. Дитя твое прямо в рай Господь забрал, разве же не благо для души его?

— Но отчего в моей жизни столько трудностей? Отчего столько слез и горя? — спрашивала ее Марина, когда они накладывали очередные стежки на полотно. — Отчего нет счастья в жизни моей?

— Смирения в тебе нет, — качала головой Феодосия. — Господь не зря вершит дела свои, и негоже нам раздумывать над замыслом Его. Ты не думай о том, что было, как о наказании для тебя. А думай, как о том, что неспроста они дарованы тебе свыше. Все трудности и горести идут во испытание нам. Токмо для того. Воля Его на то, только Его воля!

И Марина спустя несколько недель, лежа однажды ночью в отведенной ей холодной келье без сна, вдруг осознала, что старица права. Не было в ее душе смирения, не было принятия безропотного того, что свершилось уже в ее судьбе. Она отчаянно цеплялась за остатки прошлого, не желая отпускать его от себя. Даже когда у нее случился срыв, то письма, что она писала одно за другим, направлены были только ему одному, Сергею. Человеку из ее прошлого, что она так не хотела отпускать. Не желала смириться с тем, что он отныне не принадлежит ей, как супруге, не будет более рядом. Хотеть опустить хотела, но разве делала это?

Как найти ей в душе смирение, когда она не желает даже слышать о том, что скоро, совсем скоро наступит Пасха, а за ней и Светлая седмица грядет? Как ей забыть об этом? Как забыть его, того, кому навсегда будет принадлежать ее сердце, даже когда она сама не желает этого?

Марина задавала эти вопросы Феодосии, но та только качала головой в ответ.

— Не разумеешь ты пока, не разумеешь, — что несказанно злило Марину, и ей приходилось приносить в своих вечерних молитвах покаяние и за этот грех.

Дни в монастыре, столь похожие друг на друга, как братья-близнецы, следовали один за другим, и вскоре Марина потеряла им счет. Она только отмечала седмицы Великого поста по тому, что читалось на утренних службах: вот прочитали «Стояние Марии Египетской», значит, миновала пятая седмица Великого поста, вот свершили Постную Триодь, значит, наступила Лазарева суббота, а следом будет Вербное Воскресенье, когда в собор потянутся прихожане с веточками вербы в руках.

Марина в тот день нашла у себя на веточке, что получила перед службой у инокинь, помимо пушистых комочков, приятных на ощупь, небольшую припухлость, приглядевшись к которой, обнаружила зачаток листка — едва заметный из оболочки, что его окружала, крохотный зеленый росток. И это вдруг показалось ей каким-то предзнаменованием, как бы ни грешно было об этом думать, будто знаком, что в ее жизни снова будет то счастье, от которого у нее когда-то кружилась голова.

А выйдя из церкви и вдохнув в себя этот ни с чем несравнимый весенний воздух, Марина осознала, что пришло время жить далее, не оглядываясь на то горе, что случилось в ее жизни. Вон ведь веточку сломали, а на ней жизнь вовсю заявляет о себе. И Марина не стала класть к образам у себя в келье веточку, а поставила ее в стакан воды, чтобы та не завяла, наблюдала всю Страстную седмицу с какой-то тайной радостью, как постепенно из почки пробивается нежно-зеленый малюсенький листочек.

В ту же ночь Марине вдруг привиделась Агнешка. Почему-то она сидела у какой-то немного покосившейся избы в полотняной рубахе и вышитой юбке, а изба эта стояла посреди зеленого луга, по которому и пришла Марина. Нянюшка выглядела намного моложе, чем Марина запомнила ее, ее глубокие морщинки слегка разгладились, но в ее глазах по-прежнему плясали смешинки.

— Марыся моя, — улыбнулась няня, и Марина вдруг расплакалась от удивительного спокойствия, что ощутила внутри. А Агнешка вдруг отвернулась от нее и повернулась, держа на руках маленького голенького младенчика. — Сына твой, Марыся. Ты просила, я и гляджу за им. Не думай больш аб нем, твоя Агнеша паклапоцицца[516] аб им.

Марина вдруг склонилась над младенчиком, желая посмотреть на него, хотя бы так, во сне. Темные волосенки, большие карие глаза, пухленькие щечки. Она едва сдержалась, чтобы не забрать у нянечки дитя, но знала откуда-то, что та не позволит ей этого сделать.

Внезапно ее щеки дотронулась морщинистая рука, ласково погладила по нежной коже.

— Я так скучаю по тебе, — прошептала Марина, пытаясь поймать своей рукой эти ласковые пальцы, но нянька не дала ей ухватить себя за ладонь. Только снова улыбнулась ей.

— Ты павинна верыць. Верыць и не плакаць больш. Дрэнна[517] мне, кали ты плачашь. Вельми дрэнна.

— Я не буду больше плакать, — пообещала Марина нянечке. Почему-то она знала, что это правда, и пробудилась от этого странного сна еще до рассвета, с ощущением того, что то спокойствие, что она ныне чувствовала в своей душе, будет ее спутником и далее. Только однажды оно изменило ей, когда она во время Пасхальной утрени вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд и повернула голову, чтобы увидеть, кто осмелился так дерзко смотреть на послушниц, в рядах которых Марина стояла.