В тебе моя жизнь... - [359]

— Мой ангел… моя жена…. Моя… Моя!

Глава 61

Сергей медленно выпустил изо рта ароматный дым, слегка запрокинув голову назад, а потом снова поднес к губам чубук. Только здесь, в его вотчине, небольшом кабинете, декорированном в модном ныне восточном стиле, он мог чувствовать себя совершенно свободно. Только здесь можно было смело распахнуть шлафрок и развязать тесемки рубахи, закинуть ноги в сапогах на низкий столик, курить наргиле, успокаивая напряженные, как струна нервы.

Он снова ездил в парк этим утром. Ездил, чтобы в который раз взглянуть издалека на небольшую группку прогуливающихся, что неизменно появлялась в Летнем около полудня. Невысокая стройная женщина в траурном платье, черной шляпке и с черным кружевным зонтиком в руках, рядом с ней, то забегая вперед, то отбегая назад к бонне и горничной, что следовали чуть в отдалении, кружилась маленькая девочка. В последнее время девочка стала совсем неугомонной — появились первые бабочки, предвестницы летней поры, и она вела на них довольно азартную охоту, привлекая в качестве пособницы горничную своей матери. Иногда, когда маленькая проказница уж чересчур шалила, мать грозила ей пальцем, сводя на нет свою угрозу задорным смехом. А потом и девочка присоединялась к смеху матери, заливисто хохоча, забавно запрокидывая голову назад.

Этот смех сводил Сергея с ума, выворачивал наизнанку его душу. Такой счастливый смех, такие радостные лица, такие очаровательные мать и ребенок.

Его некогда жена и его дочь. И в то же время не его. Совсем не его…

Сергей никогда не подъезжал к ним, никогда не приближался настолько, чтобы быть замеченным. Он был наслышан о болезни Марины, о том, что та покинула спешно Петербург, не дожидаясь начала Поста, что уехала в нижегородский женский монастырь. Сам Анатоль рассказал ему, когда они сидели как-то в кабинете Сергея и пили превосходный трехлетний бренди, бочонок которого Сергей привез из погреба Загорского. Бедная Марина, сколько же довелось ей пережить за последний год! Если бы Сергей мог, он бы стер все эти горести и трудности из ее жизни, но, к сожалению, это не было не под силу ни одному человеку!

Она была такая умиротворенная тогда, в соборе монастыря на Пасхальной службе, таким спокойствием светилось ее лицо. Он сам не знал, зачем вдруг неожиданно сорвался с места и поехал в этот губернский город, зашел среди остальных прихожан на службу в храм. Насладиться досыта ли ее обликом вдали от светских знакомых, а значит, любопытных глаз и ненужных пересудов? Или он приехал, чтобы презреть все узы и клятвы и увезти ее прочь, даже силой, ведь той причины, по которой она когда-то отказала ему, более не было?

Сергей и сам никогда бы не смог обозначить, зачем он приехал тогда в тот храм. Но одно он знал доподлинно — ей стало не по себе, когда она увидела среди остальных прихожан. Сергей видел, как она резко побледнела, как забегали ее глаза, словно она не знает, как ей поступить ныне, как изменилась в лице — не было более того спокойствия, той радости от Светлого праздника. И всему виной было только его присутствие. И Сергей осознал тогда, что для того, чтобы жизнь его любимой стала такой, каковую он ей сам желал — без слез, без страданий, полную тихого счастья и благоденствия, он должен уйти сейчас, не оглядываясь, как бы ни кричала от боли его душа. И он ушел со службы, неспешно лавируя между многочисленными прихожанами, где-то в глубине души надеясь, что в один миг рукава его мундира вдруг коснутся ее пальцы, что его остановит один-единственный оклик.

Сережа… Сереженька… Тихо, нежно, словно выдох откуда-то изнутри, от самого сердца.

Сергей вдруг вспомнил, как всего один раз его назвали так после, и как он отшатнулся резко, не в силах слышать эту ласку из других уст. «Не называйте меня так, мне это не по нраву!», приказал он тогда, кривя душой, но в то же время говоря истинную правду. Ведь эти слова он хотел слышать только от одной женщины.

Окна в кабинете были распахнуты из-за жары, что нежданно пришла в Петербург в конце апреля, потому Сергей легко разобрал, как в соседней комнате женский голос начал неспешно читать вечернюю молитву перед образами. Он словно воочию увидел, как сейчас за стеной стоит на коленях женская фигура в белом капоте, наброшенном поверх сорочки из тонкого льна, как она кладет поклоны. Каштановые локоны заплетены в толстую косу — неизменная прическа на ночной сон. Карие глаза чуть прикрыты, словно в экстазе.

Его маленькая жена…

Он вспомнил, как она не могла скрыть своих счастливых глаз, когда их руки соединил под епитрахилью священник. Как то и дело поглядывала на него сквозь кружево фаты, как светилась, когда им на пальцы были надеты обручальные кольца. Как улыбалась скромно, в то же время едва сдерживая свои чувства, что переполняли ее душу в тот момент, когда их осыпали пшеном на выходе из храма.

Он тысячи и тысячи раз виноват перед ней. Виноват за то, что когда поднимал кружево в церкви, чтобы прикоснуться губами в вежливом, отстраненном поцелуе ее губ, на миг представил себе, что сейчас увидит совсем другое лицо. Виноват, что в тот же вечер, идя в спальню своей новоявленной супруги, хотел видеть за легкими занавесями кровати вовсе не ее, а другую женщину. Что когда ласкал ее, чувствовал под руками совсем другое тело, как ни пытался выкинуть эти мысли из головы. Виноват, что до сих пор не может забыть…