В световом году - [9]

любую ссору подытожит.

Кто уголком таким же Дурова,

как наш с тобой, похвастать может?

…Идешь ли на неиссякающий

источник лесом и дворами,

глядим ли на перегорающий

экран с худыми новостями,

бежит ли пес, всесильной лапою

снежок колючий загребая,

крадется ль кот бесшумной сапою

— жизнь, в общем, хороша любая;

особенно под ветхой кровлею

вконец запущенного дома,

то бишь отчизны обескровленной

с песком миров до окоёма.

1996

«По окоёму встали осени…»

Словно через фрамугу —

умершему за пять

лет перед этим — другу

стало, что мне сказать.

По окоёму встали осени

заставы черно-золотые;

да и повсюду в дело брошены

полки и части запасные.

И шаткие составы встречные,

летящие под семафоры;

и солидарные, увечные

пристанционных тварей своры

(да, все мы нынче безземельные,

кто язвенники, кто в шалмане

подводит под статью расстрельную

последний миллион в кармане);

и тот у полотна железного

куст припозднившейся ромашки

мелькающий… Не безуспешные

сии зарубки и запашки.

В передметельном потемнении

пространство, сделавшись свинцово,

дошло до белого каления.

Не дергайся, имей терпение.

И дело разрешится в слово.

«Нет, не поеду — хмуро, волгло…»

Нет, не поеду — хмуро, волгло.

Но вот уже трясемся всё же

в купе с каким-то бритым волком,

наемным киллером, похоже.

И дребезжащая открыта

в дыру космическую дверца,

что силой своего магнита

вытягивает магму сердца.

Выходишь затемно на старом

перроне в рытвинах глубоких

еще с времен тоталитарных,

скорее серых, чем жестоких.

На улице — где все бессрочно

почти друзья поумирали

и сосунки в трущобах блочных

диковиною нынче стали,

уже светает; припозднился:

листва осыпалась дотоле.

Когда-то ведь и я родился

при Джугашвили на престоле.

Жизнь прожужжала мимо уха.

На кнопку надавлю упрямо.

Слепая, мне по грудь, старуха

не сразу и откроет… Мама.

1996

TRAVESTI

Актриса кажется подростком,

бежит по сцене вдаль и вдоль,

а ночью худо спит на жестком:

гостиница — её юдоль.

Не скоро кончатся гастроли,

но, Боже мой, какая глушь,

как мало воздуха и воли,

и склонных к пониманью душ!

Никто ей здесь не знает цену.

В гримерной — сырость погребка.

Пытались долететь на сцену

два-три уклончивых хлопка…

(Но и потом, после работы,

плечистой приме не в пример,

закуришь — и не знаешь, кто ты:

нимфетка или пионер.)

Папье-маше, картонный ужин,

пустой сосуд из-под вина,

сундук брильянтов и жемчужин —

всё, всё дороже, чем она.

И впрямь, в подкрашенном известкой

её лице — какая соль?

Какая сладость в бюсте плоском?

В головке, стриженной под ноль?

«Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана…»

Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана

законопатил щели запахом океана.

Лучше любой закуски памятной в самом деле

тамошние моллюски; около цитадели

что-то, казалось, сильно серебряное вначале

чайки не поделили у буйков на причале.

Слышался в их синклите визг сладострастный или

«гадину раздавите!». Взяли и раздавили.

Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,

перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.

О глухомань Вандеи! Жирная ежевика!

Как ни крупна малина — ей не равновелика.

…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей

хижины дачной, часто виделись мы с папашей.

Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:

словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.

Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,

жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась?

Ежик седой на тощем черепе загорелом;

иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?

Нес он лангуста в сетке крупного и гордился.

Жаль, что перед отъездом только разговорился

с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,

сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.

1996

«Как живется? — через Лету…»

Я купил двух горлиц; они все время

ворковали; тщетно я запирал их

на ночь в мой дорожный сундучок:

там они ворковали еще громче.

Шатобриан[4]

— Как живется? — через Лету

кто-то с берега другого

призывает нас к ответу.

— Если честно, бестолково.

Наша бедность, наша доблесть

пропадают ныне втуне,

как в речном затоне отблеск,

непрогревшемся в июне.

— Отправляйтесь, нерадивцы,

поскорее в путь обратный.

Постарайтесь, нечестивцы,

замолить невероятный

грех — пред тем, кого без свежей

отутюженной рубахи

освистали вы, невежи,

на подмостках скользких плахи.

О, бунтующее, жабье,

перекидчивое племя,

своенравное и рабье

до предела в то же время,

всем достанется по вере,

так не мешкайте с устатка

на колени рухнуть перед

алтарем миропорядка.

…Так в подсказку нам, безбожным

завсегдатаям шалманов,

гулят горлицы в дорожном

сундучке Шатобриана,

что у взвихренной дороги

на дворе на постоялом

сном забылся неглубоким

под суконным одеялом.

На границе бреда с былью

мнится лилия в затоне

с тополиной ватой, пылью

или — мантия на троне,

для которой горностаев

промышляя, попотели

где-то за полярным краем

честных варваров артели.

Гулят горлицы в походном

сундучке Шатобриана

о служении свободном

от житейского изъяна.

3. VII. 1996

«Столичная сгнила заранее…»

Столичная сгнила заранее

богема, поделясь на группки.

Дозволь опять твое дыхание

и полыхание

услышать в телефонной трубке.

Прикидываясь многознающей:

мол, там кагал, а тут дружина,

зри суть вещей;

и розу жаропонижающей

спаси таблеткой аспирина,

что зашипевшею кометкою

летит на дно; а ты, смекая,

останешься в веках как меткая,

отнюдь не едкая,

а сердобольная такая.